Наваждение - Линкольн Чайлд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сестра по имени Мэри Грин, брат — Джозеф, мать — Честити, отец — Гораций. Все верно?
— Совершенно.
«Совершенно». Произношение у нее такое… необычное.
— Когда вы родились?
— Я не помню.
— Помнить вы, разумеется, не можете, но должны же вы знать дату своего рождения?
— К сожалению, нет.
— Наверное, где-то в конце восьмидесятых?
По ее лицу мелькнула тень улыбки — и пропала; Фелдер едва ее заметил.
— Скорее в начале семидесятых.
— Вы же говорили, что вам двадцать три.
— Примерно. Как я уже упоминала, своего точного возраста я не знаю.
Фелдер слегка прокашлялся.
— Констанс, вам известно, что ваша семья не была зарегистрирована на Уотер-стрит?
— Быть может, вы недостаточно тщательно искали.
Он подался вперед.
— По какой причине вы скрываете от меня правду? Помните — я здесь для того, чтобы вам помочь.
Молчание. Он смотрел на фиалковые глаза, прекрасное юное лицо в обрамлении золотистых волос; это незабываемое выражение он помнил с первой встречи: надменность, безмятежное осознание своего превосходства, возможно, даже презрение. У нее был вид… королевы? Нет, не совсем то. Ничего подобного Фелдер никогда не встречал.
Он убрал свои записи, постарался принять непринужденный вид.
— А как вы стали подопечной мистера Пендергаста?
— Когда умерли мои родители и сестра, я осталась бездомной сиротой. Дом мистера Пендергаста на Риверсайд-драйв… — пауза, — много лет пустовал. Я жила там.
— Почему же именно там?
— Он большой, удобный, там есть где спрятаться. И еще там хорошая библиотека. Когда мистер Пендергаст унаследовал дом, он обнаружил там меня и стал моим официальным опекуном.
— Почему он стал вашим опекуном?
— Из чувства вины.
Молчание.
Фелдер прокашлялся.
— Чувство вины? Почему вы так говорите?
Констанс не отвечала.
— Быть может, мистер Пендергаст — отец вашего ребенка?
На этот раз она ответила, причем неестественно спокойно:
— Нет.
— А каковы ваши обязанности в его доме?
— Я его стенографистка. Помощница. Я знаю языки.
— Языки? И на каких языках вы говорите?
— Только на английском. Я умею бегло читать и писать на латыни, древнегреческом, французском, итальянском, испанском и немецком.
— Интересно. Вы, должно быть, способная ученица. Где вы учились?
— Я училась самостоятельно.
— То есть вы хотите сказать — вы самоучка?
— Я хочу сказать, что училась самостоятельно.
«Неужели такое возможно?» — удивлялся Фелдер. В наши дни, в наш век — неужели кто-то может родиться и вырасти в городе и быть для властей невидимкой? Неофициальная беседа тоже ни к чему не привела. Пора действовать более прямо, чуть надавить на пациентку.
— Как умерла ваша сестра?
— Ее убил серийный убийца.
Фелдер помедлил.
— Полиция об этом знает? Убийцу нашли?
— Нет и нет.
— А ваши родители? С ними что случилось?
— Они оба умерли от чахотки.
Тут Фелдер воспрянул. Это проверить легко, в Нью-Йорке все случаи смерти от туберкулеза тщательно регистрируются.
— В какой больнице они умерли?
— Ни в какой. Где умер отец, мне неизвестно. Знаю только, что мать умерла прямо на улице и ее похоронили в общей могиле кладбища для бедных, на Харт-Айленде.
Констанс сидела, сложив руки на коленях.
— Вернемся к вашему рождению, — разочарованно продолжил Фелдер. — Вы не помните даже в каком году родились?
— Нет.
Фелдер вздохнул.
— Мне хотелось бы задать несколько вопросов о вашем ребенке.
Констанс молчала.
— Вы бросили его в море, потому что он — само зло. Почему вы так решили?
— Таким был его отец.
— А вы расскажете мне, кто он?
Никакого ответа.
— Значит, вы считаете, что зло можно унаследовать?
— В геноме человека существуют совокупности… наборы генов, которые отвечают за криминальные склонности, и они передаются по наследству. Вы, конечно же, читали о недавних исследованиях «черной триады» в человеческом характере?
С этим исследованием Фелдер был знаком; такой ясный и грамотный ответ его удивил.
— И потому вы решили убрать из генофонда его гены, бросив ребенка в Атлантический океан?
— Верно.
— А его отец? Он жив?
— Он умер.
— Каким образом?
— Был низвергнут в пирокластический поток.
— Низвергнут… куда, простите?
— Это геологический термин. Он упал в вулкан.
Доктору потребовалось время, чтобы вникнуть в ее слова.
— Он был геологом?
Никакого ответа. С ума можно сойти — вот так топтаться и топтаться по кругу и ничего не добиться!
— Вы сказали «низвергнут». То есть его туда столкнули?
И снова никакого ответа. Понятно: дикая фантазия, которую не следует поощрять и развивать.
Фелдер сменил тему:
— Констанс, когда вы бросили ребенка за борт, вы понимали, что совершаете преступление?
— Естественно.
— Вы подумали о последствиях?
— Да.
— То есть вы понимали, что убивать ребенка — неправильно?
— Напротив. Это был единственный правильный выход, единственный возможный.
— Почему единственный?
Последовало молчание. Со вздохом, чувствуя, что опять ловил черную кошку в темной комнате, доктор закрыл блокнот и поднялся.
— Спасибо, Констанс. Наше время истекло.
— Пожалуйста, доктор Фелдер.
Доктор нажал кнопку. Дверь немедленно отворилась, вошел полицейский.
— Я закончил, — сказал Фелдер. Он повернулся к Констанс Грин и вдруг сказал то, чего не собирался: — На днях поговорим с вами еще.
— С большим удовольствием.
Шагая подлинному коридору стражного отделения, Фелдер засомневался в верности своего первоначального вывода. Она, разумеется, не нормальна, но можно ли говорить о психическом нездоровье с точки зрения ответственности перед законом? Если отнять от ее личности все нормальное, все предсказуемое, присущее здоровому человеку, что останется? Ничего.