Заклятие сатаны. Хроники текучего общества - Умберто Эко

Недавний выпуск был посвящен воспитанию детей и молодежи в годы фашизма (GIL, дети волка, маленькие итальянки, ликторские состязания, школьные учебники и так далее)[325]. В какой-то момент возник вопрос: насколько тоталитарное воспитание целого поколения повлияло на характер итальянцев? Естественно, вспомнилось замечание Пазолини о том, что национальный характер в большей степени претерпел изменения в послевоенный период, в эпоху экономического чуда, чем в годы диктатуры. Затем состоялась беседа Бернардини с историком Алессандрой Тарквини[326], но они в основном вели речь о влиянии фашизма, а не эпохи неокапитализма.

Конечно (не считая неофашистских экстремистов), что-то от фашистского наследия осталось в национальном характере и может проявляться когда угодно: например, расизм, гомофобия, скрытый сексизм, антикоммунизм и предпочтение правых, – но в целом эти взгляды были и в дофашистской Италии. Я считаю тем не менее, что прав Пазолини: национальный характер испытал сильное влияние идеологии потребления, стремления к экономической либерализации, телевидения, в конце концов. И не стоит пенять на Берлускони, он в любом случае был сыном, а не отцом этой идеологии, которая началась, по-видимому, с жевательной резинки освободителей, с плана Маршалла, с экономического бума пятидесятых.

Чего хотел (и требовал) фашизм от итальянцев? Верить, подчиняться и сражаться, исповедовать культ войны или же – идеал красивой смерти – смело прыгнуть в огонь, рожать как можно больше детей, рассматривать политику как главную цель существования, считать итальянцев избранным народом. Остались ли эти черты в итальянском характере? Ничего подобного. Наоборот, любопытно, что они обнаруживаются в мусульманском фундаментализме, как отмечал на прошлой неделе в L’Espresso Хамед Абдель-Самад[327]. Там мы находим фанатичное поклонение традиции, восхваление героя и viva la muerte, угнетение женщин, ощущение перманентной войны, идеал книги и винтовки[328]. Все эти идеи итальянцы восприняли слабо (кроме террористов разных мастей, но и они скорее позволят умереть другим, чем пожертвуют собой), и доказательством тому история Второй мировой войны. Парадоксальным образом добровольная встреча со смертью случилась только в один момент, финальный и трагический, я имею в виду последние выстрелы в Сало и партизан. Меньшинство.

Что вместо этого предложил неокапитализм в его различных формах, вплоть до берлусконианства? Приобретать (вернее, право приобретать), пусть даже в рассрочку, автомобили, холодильники, стиральные машины и телевизоры; считать уклонение от уплаты налогов насущной человеческой потребностью; проводить вечера за развлечениями, включая любование полуголыми танцовщицами (а сегодня порнография hard доступна одним щелчком мыши); не слишком беспокоиться о политике, все меньше участвуя в выборах (по сути, это американская модель); ограничивать количество детей, тем самым избегая экономических проблем, – в общем, стараться жить красиво и желательно ничем при этом не жертвовать. Большинство итальянского общества с воодушевлением приспособилось к этой модели. И те, кто жертвует собой, отправляясь помогать отчаявшимся гражданам третьего мира, остаются меньшинством. Эти люди – по мнению многих – ищут приключений на свою голову, вместо того чтобы сидеть дома перед телевизором.

Старую философскую сентенцию, согласно которой мужчина способен помыслить бесконечность, тогда как женщина придает смысл конечному, можно воспринимать очень по-разному: например, в том смысле, что раз мужчина не умеет рожать детей, он утешается апориями Зенона. Но на базе подобных утверждений получила распространение идея, что история (по крайней мере, вплоть до XX века) знает великих поэтесс, несравненных писательниц и женщин-ученых, подвизавшихся в различных дисциплинах, но не женщин-философов и не женщин-математиков.

На подобных извращенных представлениях долгое время держалось убеждение, что женщины, если не считать пресловутых Розальбы Каррьеры и Артемизии Джентилески[329], не способны к живописи. Вполне естественно, что пока живопись заключалась в росписи церквей, лазить по лесам в юбке было для женщины не слишком прилично, равно как не женским делом было руководить мастерской с тремя десятками учеников, но едва стала возможной станковая живопись, как тут же появились и женщины-художницы. Это сродни утверждению, что хотя евреи достигли высот в различных искусствах, но живописцев у них не было вплоть до Шагала. Да, правда, что их культура в куда большей степени аудиальна, нежели визуальна, и что божественное неизобразимо, но многие еврейские рукописи имеют визуальное оформление, представляющее несомненный интерес. Проблема в том, что веками изобразительные искусства находились в ведении церкви, и маловероятно, чтобы она поощряла изображение евреями распятий или мадонн – это все равно что удивляться, отчего среди пап не было ни одного еврея.

В хрониках Болонского университета фигурируют женщины-профессора, такие как Беттизия Гоццадини и Новелла д’Андреа[330], столь прекрасные собой, что, дабы не смущать студентов, читали лекции из-за занавеса, но предметом их была не философия. В учебниках философии мы не встретим женщин, которые преподавали бы диалектику или теологию. Блестящей и злосчастной ученице Абеляра Элоизе пришлось удовольствоваться должностью аббатисы.