Тени Королевской впадины - Владимир Михановский

— Расскажи о себе, Ваня, — негромко попросила Вероника и взяла Талызина под руку.

— Что?

— Все, — коротко пояснила она.

— Все не получится.

— Почему?

— Слишком много времени понадобится. Тебе надоест слушать, — попытался отшутиться Талызин.

— Ну, расскажи тогда хоть что-нибудь, — снова попросила Вероника, женским чутьем понявшая, что коснулась чего-то запретного, о чем Ивану говорить тяжело или неприятно. — Ты ведь все знаешь обо мне, а я о тебе — почти ничего.

Талызин рассказал о войне, перекорежившей всю его жизнь, о надоевшем одиночестве, о том, как трудно дается ему нынешнее, мирное бытие. Веронике хотелось расспросить его о родителях, но что-то удержало ее от этого вопроса.

— Теперь вот пробую жить, как говорится, начав с нуля. Не знаю, что из этого получится, — заключил Талызин свой рассказ.

— А есть у тебя друзья, Ваня? — спросила с участием Вероника.

— Видно, я стал трудно сходиться с людьми. А прежних друзей отняла война. Ты сейчас у меня самый близкий друг…

Несколько минут шли в молчании. Навстречу им промчалась по аллее весело галдящая стайка подростков на лыжах.

— А вообще-то, ты счастливее меня. У тебя есть Сережа. И мама.

— Счастливее… — задумчиво повторила Вероника. — Знаешь, муж так и не видел Сережу. Фотокарточку, правда, я послала на фронт, но не знаю, дошла ли. Успел ли он получить до того как… пропал. А на отца в сорок втором пришла похоронка, он был в ополчении…

x x x

Больше всех приходу Талызина радовался Сережа. Иван всегда приносил ему игрушки, возился с мальчиком, вечно они что-то мастерили.

— Дядь Вань, пошли строить крепость! — говорил Сережа, и они шли во двор, где возводили сложное строение из снега, льда и веток — предмет пристального внимания и зависти окрестных мальчишек, которые, впрочем, скоро подключились к работе.

Иван и Сережа наращивали башни, сооружали подъездные мосты, выкапывали вокруг крепости защитный ров. Или шли кататься на санках с уклона, который начинался прямо в конце их улицы. Или просто отправлялись на прогулку, а иной раз — по магазинам за покупками, по списку, который составляла Агриппина Захаровна.

— Чего ты ждешь? — как-то сказала она Веронике. — Ты же видишь, человек порядочный, положительный…

— Не пьет, не курит, — попыталась Вероника перевести разговор в шутку.

— Да, не пьет и не курит, если угодно! — повысила голос Агриппина Захаровна. — И он любит тебя, неужели ты слепая?

— Знаю, — тихо произнесла Вероника.

— Посмотри на себя, — продолжала мать. — Как ветка, высохла. Сколько можно ждать-то?

— Всю жизнь.

— Сколько уже лет нет писем! Сколько времени прошло, как война кончилась!.. Когда же ты научишься смотреть правде в глаза, а не витать в эмпиреях! Коли остался жив — дал бы о себе знать.

— Ты же знаешь, на войне всякое бывает. Может быть, он выполняет особое задание, не имеет права писать домой… Помнишь, я приносила книжку? — устало возражала Вероника.

— О господи! — всплеснула руками Агриппина Захаровна. — Ты иногда рассуждаешь как ребенок, мне просто страшно становится за тебя. Помру — совсем беспомощной останешься, да еще с Сережкой на руках. Как можно верить всяким выдумкам? Мало ли чего писатели насочиняют? Я вот что скажу тебе, голубушка, — произнесла веско мать. — Не хочешь о себе, так хоть о Сереже подумай. Ребенку нужен отец. — Агриппина Захаровна понизила голос, глядя на мальчика, увлеченного «конструктором», который недавно подарил Талызин. — Вчера они играли тут с Иваном, — мать перешла на шепот, — а я на кухне была. Иду в комнату и слышу — Сережка говорит: «Дядь Ваня, хочешь быть моим папой?». Я и остановилась.

— Ну, а Иван? — спросила Вероника дрогнувшим голосом.

— Он взял его на руки, подкинул, потом прижал к себе и сказал: «Хочу. Очень хочу, Сережа».

Вероника отвернулась.

— Что скажешь? — наседала мать.

— Слишком просто все у тебя получается, мама, — покачала головой Вероника.

— А у тебя слишком сложно! Знаешь, Ника, не нами сказано: «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий».

— Ненужный разговор, мама. Оставим его, — решительно оборвала Вероника, завидя в окно Талызина, открывающего калитку.

Едва Иван вошел в дом, к нему с радостным возгласом бросился Сережа.

— Что принес, дядь Вань? — спросил он после того, как Талызин, подбросив его в воздух, поставил на место.

— Сергей! — укоризненно произнесла Вероника.

— А что? Вопрос по существу, — весело сказал Иван и, достав из кармана игрушечный грузовик ядовито-зеленого цвета, протянул подарок мальчику, который тут же принялся катать машину по полу.

Агриппипа Захаровна, постояв несколько минут, отправилась на кухню.

— Сегодня день подарков, Ника! — продолжал Талызин. — У меня и для тебя есть кое-что.

— Люблю подарки, — улыбнулась Вероника, протягивая руку.

— Сначала ответь на один вопрос. Есть у тебя подружка в Новосибирске?

— В Новосибирске? — удивленно повторила Вероника.

— Да.

— Никого у меня там нет, — покачала она головой. — А почему ты, собственно, спрашиваешь?

— Нет, ты вспомни, вспомни, — настаивал Талызин.

Вероника опустила руку:

— На что-что, а на память, слава богу, я не жалуюсь. Говори, в чем дело?

Иван достал письмо из кармана.

— Вот, почтальонша только что у калитки передала. Для тебя. От неизвестной мне девушки по имени… Ты чего испугалась, глупая?

— Дай сюда.

Побледневшая Вероника взяла конверт, внимательно прочла адрес, некоторое время вертела в руках потертый прямоугольник письма. Наконец, решившись, неловко, наискосок надорвала его и отошла к окну, чтобы прочитать страницу, вырванную из ученической тетради.

Талызин, которому передалась взволнованность Вероники, с тревогой наблюдал за ней.

Вероника, пробежав глазами листок, сдавленно вскрикнула.

Талызин кинулся к ней:

— Ника, что случилось?

— Он жив! Слышишь?.. Он жив, жив, жив, — повторяла она словно в бреду.

В комнату вошла встревоженная Агриппина Захаровна.

— Ника, что с тобой? Тебе плохо? От кого письмо?

— Я всегда знала, что он жив, — произнесла Вероника и разрыдалась.

Писала медсестра новосибирского госпиталя для тяжелораненых. Писала «на свой страх и риск» и просила извинить, что берет на себя смелость сообщить, что муж Вероники обгорел в тапке и лишился зрения. Решил не возвращаться домой, хотя его уговаривали и врач, и вся палата. Твердил, что не хочет быть никому обузой. Повторял, что уж как-нибудь сам, один, скоротает век, да и государство не даст пропасть. Прошло столько времени, а состояние его не улучшилось. «Не знаю, какое решение Вы примете, но не написать Вам я не могла», — заключала письмо медсестра.