Андрей Рублев - Павел Северный

Размотав на руке четки, игуменья, перебирая их горошины пальцами, говорила:

– Икона, тобой написанная, с первого погляда опалила меня радостью от удивления. Взглянув на нее, трудно взор отвести. А ежели и отведешь его, то разум сохранит в памяти увиденное.

Игуменья, задумавшись, встала и, подойдя к аналою, положила икону на раскрытую книгу, пристально глядя на Андрея, спросила:

– Истова ли твоя вера в Господа? Не одолевают ли тебя непонимания истин Святой церкви? Спрашиваю о сем потому, что уж больно четко на твоей иконе выявлена сходность божественного лица с человечьим.

Увидев, как склонил голову Андрей, игуменья подошла к окну и, глядя в него, тихо сказала:

– Слушая меня, волнением себя не изводи. Беседуя с тобой, хочу дознаться, нет ли в сем сходства греховной силы, коя через очи приковывает внимание разума к горению красок, а не к божественности лика, написанного ими. В этом мое сомнение. Нарушены на твоей иконе незыблемые каноны иконописания. А смеет ли живописец рушить каноны, узаконенные Святой православной церковью?

– В минувшие века Христова церковь на Руси, матушка, приняла иконописание из Византии. Грешен ли тем, что, уродившись на Руси, осмелев, замыслил творить иконописание, несходное с византийским. Русь верит в Господа по складу своего разума, сердца и души.

– А примет ли Церковь твой замысел? Чать, иконы, кои везде повидал, не схожи замыслом с твоей.

– Но ведь каноны узаконены людьми?

– Верно. Людьми, коих Господь мудростью своей на сие вразумил. По-скорому обо всем судишь, потому молод. А всегда ли молодая смелость благостна? Погоди. Скажу тебе, что в обители согревает молитвой грешную душу инокиня Ариадна. Разумная голубица, наделенная правильным пониманием Божьих истин и не без смысла в иконной живописи. Идя на беседу с тобой, велела и ей прийти. Пусть глянет на твою икону, может, и слово какое скажет. За одарение спасибо. Принимаю икону. Верно рассудил, что не надобно на ней оклада. Что повидала тебя, тоже довольна. Суждениями смел, но не без разума. Взгляд твой без утайности, а такой взгляд – кольчуга для совести. Чуть не позабыла. Феодотия поминала, что у тебя спрос ко мне водится?

– Дозволь дознаться, милостивая матушка.

За дверью раздались слова молитвы:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

– Аминь, – ответила игуменья и, улыбнувшись, сообщила: – Пришла Ариадна.

В горницу вошла монахиня в апостольнике и, испуганно отшатнувшись, замерла у порога.

Андрей видел перед собой боярыню Ирину.

– Андреюшко!

Перед глазами Андрея завертелись красные шары. Он хотел шагнуть, но, покачнувшись, рухнул на пол. Кинулась к упавшему инокиня, громко позвала:

– Андреюшко!

Но Андрей из-за беспамятства голоса ее не слышал…

Осень пришла в сухих лаптях. Докучливыми дождями не донимала. Похожая была по нраву на осень приснопамятного Куликова года. Но осень не без причуд: людям студеностью спины щекотала, жухлую траву, бурьян с крапивой сединой инея украшала, а он на солнышке долгонько не водянился капельками.

Радовалась Русь, – миновало лето без татар и без удельных побоищ. Народ дивился на то, что князья устали друг на друга ощериваться, будто стали понимать, что от их смут мало утехи. Сегодня можайский князь соседу бока намнет, а завтра сосед, оклемавшись, на разорителя в отместку красных петухов пустит.

Только у московского князя Дмитрия Ивановича да у рязанского князя Олега нет мирного согласия. Прошлогодним летом Олег Коломну обидел разорением, замирившись с Москвой, мир закрепить уклонялся. Русь знает про всякое вероломство рязанского князя. От его двурушничества Рязанское княжество много разорения перетерпело, а князю все нипочем. Теша свою гордыню, медлит по совести с Москвой замириться.

Стоит погожая осень.

Народ, глядя на тяжелые кумачовые кисти ягод на рябинах, утешает себя помыслами, что нет надобности Московской земле да и всей Великой Руси ждать пролития крови и слез…

Полудень Никиты-репореза[12]был тихим и солнечным.

Москва грелась в сентябрьской ясности, оплетенная сетями световых и теневых полос. В воздухе плавали нитки серебристой паутины. Сады в зелени, припорошенной пылью, но на березах и липах листва начинала желтеть.

Из Кремля через Боровицкие ворота, под охраной княжей сторожи в двенадцать всадников сытые гнедые кони выкатили крытую повозку.

Отец Сергий, игумен Троицкого монастыря, возвращался в обитель с княжичем Василием после свидания с великим князем.

Миновав людскую шумность и суматошность городских улиц и переулков, повозка затарахтела колесами по укатанному большаку, выращивая за собой кустики густой пыли.

После моста через Яузу ветка дороги с большака свернула к лобастому холму с березовой рощей, попетляла по его подолу среди кустарника, а затем потянулась с нырками среди жнивья к Николо-Угрешскому монастырю, князем Дмитрием Донским поставленному в память одоления татар на Куликовом поле.

В повозке сумрачно. Световой луч проникает в круглое слюдяное оконце в дверце. При поворотах повозки он то исчезает, то начинает метаться по ковровым стенкам. Повозка наклоняется из стороны в сторону на частых ухабах.

Путники молчаливы. Молчание живет по желанию отца Сергия. Княжич Василий, садясь в повозку, увидев бледность на лице игумена, понял, что она верная предвестница их молчаливого пути. Не понравился княжичу игумен из-за усталости во взгляде. Княжич привык по глазам старца угадывать его душевный настрой. Княжеская семья знала, что Сергий, утихомиривая тревожность разума за судьбу Руси, изнурял себя трудом и постами. Знала, что старец стал гневлив со всеми, в ком чувствует людское злотворение, а оно плодилось во всех уделах с осиными гнездами боярства.

Молчание Сергия – княжичу тягостная докука. Ему надобно о многом порасспросить его. Самому высказать, о чем мыслит, почитав страницы летописей, уцелевших от огня после сожжения Кремля Тохтамышем. Княжич вдумчиво читал летописи. Только в них живет правдивая сила стойкого и грозного слова, предупреждающего потомков, что пережитые Русью неисчислимые беды будут продолжаться и впредь при ее стремлении к единству и упрочению мирной жизни.

Княжич уверен, что от Сергия может услышать о том, чего не уяснил в мудростях летописей, а сейчас приходится молчать, прислушиваясь к тарахтению колес и к цокоту конских копыт.

Княжич упросил матушку отпустить его в монастырь. Упросил с умыслом – хотел дознаться, о чем отец беседовал с игуменом. Отец не позвал сына на думу с боярами пред приездом Сергия, но княжич узнал, что речь там шла об упрямстве князя Олега Рязанского. А не позвал его отец из-за того, что совсем недавно Василий, повысив голос, оборвал речь знатного боярина, когда тот пытался обелить вероломное нападение Олега на Коломну. За дерзостный окрик на боярина княжич выслушал от отца крикливый выговор с угрозой не допускать его больше на думы с боярами и воеводами.