Люди золота - Дмитрий Могилевцев

Как почти во всякой новой земле, Инги захотелось остаться и здесь. Прижиться, узнать обычаи и языки, богов и страхи, историю бед и радостей, узнать, как дышат и чего хотят сильные этой земли и сладки ли лучшие здешние кушанья. Кто-нибудь из местных пришёл бы к нему, стал бы на палубу, взял в руки весло. Здесь жил сильный народ с бродячей, хмельной кровью. Присмотрелись бы, привыкли к чужим – согласились бы пойти…

Но времени присмотреться и привыкнуть не выпало. Бродя по рыжей пыли улочек, глядя на квохчущих тощих кур и измождённых собак, Инги оказался слишком далеко от своих кораблей как раз тогда, когда только он один и мог помочь.

Когда плыли, Мятеща почти утих. Грёб за троих, когда надо было, а когда нет, сидел, уставясь под ноги. Давали ему живую рыбу – выдавливал глаза пальцами и поедал. Разгрызал головы, засовывал пальцы в рот через дыру – выколупывал чешую. Раз принесли ему чайку живую, подбитую камнем, – Паблито, из ал-могаваров, набежников нищебродых, из пращи мог за полста шагов глаз высадить, вот и развлекался. Птицу Мятеща убил обычно, деловито и медленно, и высосал мозг. А в прочем не буянил, речь понимал, гадил где положено. Так и привыкли, и забыли. Да ещё Инги, предосторожности ради, велел надевать на него берберский литам. В нём – человек человеком. Да и Мятеще понравилось – наверное, ветер в дырку не задувал, пылью и песком не брызгал.

Хоть из-за войны торговля живым товаром почти на нет сошла, всё ж набежники ещё приводили с полдня да с восхода полон, скудный и разномастный, всё больше бабьё да детей – мужчин особо и не купят сейчас, нужды нет, рук хватает, а бабьё и дети на забаву да по дому хлопочут. Северяне смотрели на такой товар, головами качали да охали удивлённо – сперва чёрные все на одно лицо, а попривыкнешь – такие разные! И вовсе чёрные есть, черней сажи, и лоснятся, а есть ну как охра, и рослые есть, и вовсе крохотные, люди – не люди, по-птичьи лопочут. Ну, ровно мальцы десятилетние – но с ними ещё и детки их, вовсе малюсенькие, куклы куклами. Не удержался Торвальд-норвежец. Он всегда на детей падок был, и тут не пожалел мошну развязать, купил за свою долю соли девку из этих мелких, по пояс ему, но сиськи торчат, и со срамом бабьим всё как надо. И то сказать, многие-то облизывались. Сколько времени баб не видели, в море-то, а тут все ж почти голые, ни лоскута хоть бы срам прикрыть, ходят, дырами светят. А у иных, постарше и пострашнее, губы срамные болтаются, аж смотреть мерзко, а они, когда работа какая, их ещё и вовнутрь подтыкают, будто юбку. Тьфу!

Торвальд привязал её на палубе, а сам пошёл прикупить пойла местного, которое из пальмового сока делают. Хмельное, сладкое – знают чёрные толк в веселье! Малышка та и не пыталась верёвку отвязать. Покорно сидела, в уголок забилась – видно, прибили её набежники, приучили к послушанию. Тут Мятеща её и увидел.

Не на большой шини дело было, на кнорре. Борт невысокий, с берега всё видно. Весь базар и видел. Мятеща же и не думает, что на него смотрят. Как только содрал с себя литам, так все и охнули. Когда взялся, никто из своих и подойти не смел, даже Леинуй не совладал бы. В безумие впав, Мятеща мог сокрушить десяток. Один Инги тут помог бы – но он-то у кузнецов был. А Леинуй – в крепости.

Мятеща разорвал её на части. Выдрал руки, ноги. Много ещё чего сотворил. А вырвавши ещё живую печень, принялся пожирать, подпихивая пальцем в дырку. Базар опустел. Никого до самой крепости не осталось. Бросали рыбу свою и мясо, даже рабов побросали, но те кинулись вслед за хозяевами – всё защита. А Мятеща, залитый кровью с ног до головы, жрал.

Когда Инги вернулся, все уже были на кораблях. В бронях, со щитами и копьями, со стрелами на тетивах. А Мятеща спал, лёжа в луже крови, и посвистывал через дыру. Инги приказал его не трогать. Куски тела увязать в рогожу, привязать камень и бросить в реку, смыть кровь с палубы, а Мятещу не трогать. Полотном только прикрыть – чтоб солнце не напекло. Но отчаливать не приказал.

Сперва из крепости вышли пешие: сотни две разряженных в перья чёрных со щитами в человеческий рост, с длинными копьями и с дротиками. За ними лучники, а следом уже конница, тоже чёрная, но уже не голая по пояс, а в бронях. И, наконец, зенага – немного, десятка три. Изрядное войско. Полтысячи.

Инги не стал их ждать на корабле. Вышел на площадь с десятком людей. Все – в кольчугах, с копьями и щитами. Оперев ладонь о рукоять меча, Инги стал впереди.

Чёрные построились правильно: лучники спереди, готовые выстрелить и уйти, копейщики за ними, двумя отрядами, и проход между – чтобы прошла конница. Умелые вояки.

Зенага выехали вперёд. Правитель Эджен Сиди Огба Амрар аг Хирафок спешился и, не вынимая меча, стал против Инги. Сказал с горечью:

– Что наделал ты, торговый гость? Если ты – правоверный, то почему люди твои творят чёрное чародейство? Или не знаешь, что Пророк велел искоренять волшбу?

– На моих кораблях не творилось волшбы, – ответил Инги. – Совершилось безумие. Один из нас, раненый и усталый рассудком, помрачился, плывя вдоль берегов пустыни. Он свершил злодеяние, не помня себя.

– Он не правоверный! – взвизгнул факих, потрясая копьём. – Он ни разу не был в мечети!

– Ты правоверный? – спросил правитель угрюмо.

– Нет, – ответил Инги. – Но среди моих людей много правоверных, и я ни в чём не ущемляю их.

– Видишь? Ты ел вместе с нечестивым! – крикнул факих. – Убей его, иначе его скверна отравит тебя!

– Молчи, пёс! – рявкнул Амрар Сиди Огба. – Я тут решаю, кого убить и кому жить!

– Правитель, мы не взяли ничего твоего и не сделали зла ни тебе, ни твоим людям, – сказал Инги. – Мы не осквернили твоей земли, потому что злодеяние произошло не на земле.

– А где?

– На корабле. Там. Если хочешь, можешь его увидеть. Кровь ещё осталась там. И тот, кто это сделал.

– Да. Я хочу, – сказал правитель неожиданно.

Мятеща по-прежнему спал. По губам его сновали мухи, лазили в дыру. Мятеща шевелил во сне языком, прогоняя их. Тогда из дыры текла слюна с кровью.

Правитель глядел на него молча. Молча ушёл с корабля. Не дойдя двух шагов до берега, приподнял литам и изверг блевотину в грязную прибрежную воду. Войско смотрело на него, замерев.

Правитель вынул нож и взрезал ремни сандалий. Дойдя до края мостков, шагнул из них на землю и вернулся к войску босиком. Сел на коня. И, повернувшись, крикнул:

– Плывите прочь! Плывите к великому амрару! Если вы проплывёте здесь, не увидев его, я сожгу ваши корабли и брошу ваши кишки гиенам. Прочь!

Из строя выбежали люди с зажжёнными факелами и принялись кидать их на мостки. Просмолённое дерево занялось быстро.

Вслед отплывающим кораблям полетели камни, но ни один из них не коснулся бортов.

По реке плыли ещё долго. Она всё так же медленно, извивчато тянулась в низких берегах. Светило солнце, в камышах плескалась рыба, и лежали на отмелях, приподняв длинные морды, толстошкурые твари, зубастые брёвна на коротких лапах. Ленивые, но проворные и опасные, способные утянуть под воду быка. Потехи ради, отчасти и со зла, одного поймали на крюк и, вытянув, бросили Мятеще. Упорная оказалась тварь, крепкокостная и кожистая. Мятеща ломал её час, иногда падая. Окровянился сам, выдавливая глаза. Но выдавил и, вывернув переднюю лапу, зубами разодрал мягкую шкуру. Тварь пыхтела и сопела, но, когда пальцы Мятещи стали раздирать шкуру, тоненько, жалко залаяла. Убив и отодрав голову от тулова, Мятеща полакомился беловатым, похожим на куриное мясом, а затем уснул, уложив чешуйчатую морду под голову. Тушу вечером разделали, зажарили и съели, а шкуру почистили и спрятали – прочная и красивая, и на сапоги, и на доспех хороша.

Проплывали мимо деревень и городов, но больше не приставали. Хотели единожды – но когда уже подогнали кнорр к мосткам, из-за лачуг вышли лучники. Тогда решили плыть дальше – мало ли что. Не иначе, Эджен Сиди Огба послал гонцов.