Спасти СССР. Манифестация - Николай Феоктистов

Сухонькая гардеробщица с почтением приняла дорогие пальто. Джордж отошел к ростовому зеркалу и придирчиво осмотрел себя с ног до головы. Шерстяной костюм глубокого синего цвета, ослепительно-белая рубашка, яркий лиловый галстук… Да, определенно, он будет хорошо заметен издали, даже в толпе.

Из-за спины накатил запах дорогого одеколона и хорошего табака – это подошел и встал чуть позади Карл. Провел пальцами по волосам над ушами, одернул манжету.

Серые глаза смотрели из зеркала серьезно. Слишком серьезно для этого театра.

– Я хочу советского бренди, – капризно заявил Джордж, – комедия будет мертва без него! И икры!

Карл отмер и криво усмехнулся:

– Тогда вперед?

Джордж чуть повертел головой, словно растягивая чрезмерно тугой ворот рубашки.

Наблюдатели, как и предполагалось, разделились, взяв их в «коробочку»: один, чуть приотстав, увлеченно изучал программку, второй же прошел вперед и занял позицию около лестницы, ведущей наверх, к залу и буфету.

– Да, – согласился Джордж, – вперед, и да поможет нам бог. О! – всплеснул он руками, завидев впереди вход в мужской туалет. – Я быстро, ты не успеешь и соскучиться.

– Я здесь подожду, – сообщил ему в спину Карл и подпер стену напротив.

Джордж миновал курительную комнату, уже успевшую наполниться клубами едкого дыма, нашел свободную кабинку и зажурчал, негромко насвистывая тему из «Казановы» от Нино Рота. Почти сразу кто-то чихнул, потом тихонько пробормотал «god damn»[21].

Джордж завершил свои дела и оглядел узкое пространство, в котором он заперся, – ему предстояло провести тут почти час. Сейчас из какой-то кабинки неподалеку выйдет его хорошо загримированный двойник, в таком же темно-синем костюме и с приметным галстуком на шее, выйдет и пойдет пить с Карлом коньяк, уводя подошедшую команду наблюдателей на второй этаж. Джордж же вывернет костюм-хамелеон, явив неприметную изнанку, снимет галстук и приладит парик. Чуть поработает с макияжем и, выждав немного, поднимется через служебную часть здания на шестой этаж. Там, в тесной кладовке под крышей, за сложенными вдоль стены кумачовыми транспарантами, что выносятся на улицу два раза в год, в тайнике ждет его сменная одежда. Переодевшись, он протиснется через узкое окно на пожарную лестницу (пальто надевать придется уже на улице) – и в путь, по крышам. По дороге придется спуститься по веревке на два этажа вниз. С этим он справится, в том нет сомнений.

Самое сложное будет потом.

Тот же день, полтора часа спустя

Ленинград, Невский проспект

Этот город не уставал напоминать Джорджу давно забытое: что такое холодный злой ветер в лицо, от которого горят уши и покалывает щеки. Хотелось наконец уйти из выстуженного подземного перехода в тепло, но упрямый прибалт продолжал торговаться, нудно растягивая гласные:

– Я понимаю, что было две, – говорил он, уныло мигая белесыми ресницами, – но я потратился. Надо еще пятьсот пятьдесят.

Американец с отвращением изучил немолодое лицо напротив: узкий костистый нос, бледные тонкие губы и впалые, словно у туберкулезника, щеки.

– Да на что ты мог столько потратить?! – Джордж был живым воплощением скепсиса.

– Следил же. Не сам. Там опасно – черная «Волга» забирает. И отца, и сына.

Рогофф постарался скрыть невольно вспыхнувший интерес. Впрочем, собеседник упорно смотрел ему куда-то в грудину, словно никак не мог оторвать взгляда от крупных пуговиц на темно-сером пальто. Это нервировало – в одной из них был скрыт объектив.

– Надо было узнать распорядок, где учится, привычки, – продолжал долдонить моряк.

Голос у него был зыбким, дрожащим, словно оконная занавеска на ветерке. Корявые пальцы мелко подрагивали, и круглились под кожей воспаленные косточки.

– И что выяснил? – скучно проскрипел Джордж.

– Две пятьсот пятьдесят, – глухо повторил прибалт и упрямо насупил жидкие брови.

Холодный и влажный сквозняк вновь протянул подземную трубу, лишая Джорджа остатков тепла.

– Arsehole[22], – процедил американец с ненавистью в голосе и полез во внутренний карман пальто.

На лице моряка проступил намек на довольство. Так могла бы улыбаться обгаженная олушами скала в Северном море в те редкие дни, когда ее ласкает солнечный свет.

– На. – Джордж сунул ему в руки конверт.

Тот повернулся к стене, прикрывшись корпусом, и отогнул клапан. Открылась нетолстая пачка светло-бежевых купюр.

– Simts dalas[23], – пробормотал прибалт и принялся неторопливо пересчитывать.

– Латыш? – уточнил, постукивая ботинком о ботинок, Рогофф.

– Не суть… – Пальцы заработали быстрее.

Джордж еще раз принюхался. Все вроде сходилось: одежда на морячке была чистой, городской, но сквозь нее все равно пробивался легкий запах машинного масла и солярки.

– Две тысячи, – подвел черту прибалт и торопливо засунул деньги за пазуху. – Еще.

– Пфф… – Цэрэушник обреченно выдохнул и достал портмоне. – Раз, два…

– Вот теперь хорошо. – Приняв доплату, моряк принялся с тревогой озираться. – Пошли, где люди.

Они поднялись по ступенькам, и Рогофф невольно оглянулся, а потом озадаченно цыкнул – да, как Синти и сказала, на мраморном козырьке над спуском действительно была невероятная надпись: «Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина».

Американец задумчиво посмотрел сквозь возвышающуюся на противоположной стороне улицы пятигранную башню и пробормотал под нос:

– Непостижимо… Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью.

– Что? – переспросил прибалт.

– Да, – экспрессивно взмахнул рукой Джордж, – говорю, действительно наступило то самое таинственное время, когда лампы на Невском дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет.

В водянистых глазах попутчика на короткий миг мелькнуло странное. Потом взмах бесцветных ресниц все стер, и Джорджу осталось только гадать, почудился ему или нет этот призрак узнавания.

На углу Гостинки было почти безлюдно: могучее племя спекулянтов и фарцовщиков уже разошлось – кто домой, кто по кабакам. Джордж остановился, поворачиваясь к своему проводнику:

– Ну и что ты выяснил о парне? И где он?

– Да выяснил немного… Юра зовут. Студент второго курса. Университет. Восточный факультет.

Джордж непроизвольно подался вперед.

– Отчим… Не знаю кто. И знать не хочу. – Оказавшись с деньгами на Невском, прибалт заметно приободрился, и в речи его стали проскальзывать интонации.