Игла цыганки - Наталия Ломовская

– Истина в другом, но тебе того не понять...

Ребенок вздрагивает и всхлипывает, однако не просыпается. Под плотно сомкнутыми веками его глаза быстро движутся – он видит сон, и сон этот страшен. Мир без любви! Что может быть ужасней... и недолговечней. Ничто, созданное без любви и вне ее, не может существовать долго. Выращенный без любви хлеб пахнет тленом и не приносит насыщения, вино обращается в отраву или уксус, дома разрушаются и падают, платья расходятся по швам. Сама земля расходится по швам, и в зияющих прорехах мелькает пламя ада!

Любви осталось очень мало! Уже есть такие, кто отказывается от нее добровольно. Родители не любят детей. Одни бросают их, другие оставляют при себе, как выгодное приобретение, и требуют, требуют чего-то без конца! Учись хорошо! Поступи в институт! Оправдай наши надежды! Окупи вложенные в тебя средства! Преуспевай! Эти затурканные дети вырастают, становятся мужчинами и женщинами, которые любить не умеют и не хотят. Мужчины ждут от женщин только плотских радостей. Женщины от мужчин – только денег. Телесное влечение, погоня за наживой или вновь воскресшая мода на уютные социальные ячейки подталкивает людей к созданию семьи. Почетная обязанность, конституционное право... Дерево посажено, чтобы зачахнуть, дом построен, чтобы дать трещину, сын рожден, чтобы так и не узнать жизни. О любви говорят, ее ищут в вакууме, или во тьме, или за стеклом – и рассматривают в микроскоп ее умершие клетки. Стихи великих поэтов и полотна великих живописцев, озаренные любовью, расчленяют на первоэлементы, тщетно пытаясь найти в них разгадку. Идеологи, которых еще называют «сидельцами», работают над концепцией любви, планируя, высчитывая, выстраивая. Они заглядывают на шаг вперед и ужасаются. Они запрещают, но их запреты не действуют, они разрешают, но их разрешения никто не спрашивает. Война, которая не может быть побеждена без великой силы любви, врывается в города и души людей. И вот любовь начинают социально стимулировать – без общественного оптимизма государству никак... Но и тогда является лишь тень любви, а всякий живой порыв подавляют расчеты, амбиции, постоянное желание урвать себе кусок посытнее, страх быть обманутым, недоверие, неверность. И вот рождаются дети, и многие из них рождены не в любви, не с любовью, не для любви... Кого они полюбят? Кто полюбит их?

Человек, лишенный любви, никого не жалеет, не жалеет он и себя и находит смерть много раньше, чем та находит его.

В тиши подземной пещеры мальчику Егору снится сон о мире без любви, и ребенок безутешно плачет. Не пора ли заплакать и нам?

Но тишину нарушают звуки шагов. Люди, много людей, идут по тайному коридору, отнюдь не скрываясь, не стараясь ступать тише. Это их праздник, день их великого торжества. И они запевают древний гимн на древнем, умершем давно языке. Люди славят свою богиню.

О, снизойди к молящим, Золотая!

Твоя стихия – песнопенья, пляски,

Блеск празднества в часы отдохновенья.

Ты жаждешь танцев под покровом ночи.

О, снизойди на место возлияний,

В покой с колоннами. Твоя обрядность

Незыблема, а суть и смысл устава —

Предупрежденье всех твоих желаний.

Тебя сановник ублажает жертвой

И царские одаривают дети.

Хвалу тебе возносит жрец верховный,

И праздничный канон мудрец читает.

К тебе взывают флейты переливы,

Тимпаны о твоем гремят величье,

И женщины с гирляндами ликуют,

И радуются девушки с венками.

Тебя ночным разгулом славит пьяный

И трезвый, пробудившись, величает.

В одеждах грубых пляшут бедуины

И с посохами черные нубийцы.

Божественную чествуя, взлезают

Бородачи-ливийцы на деревья.

Животные тебе в забаву скачут,

И на ветвях резвятся обезьяны.

Перед лицом твоим играют рыбы,

Покорно грифы складывают крылья,

А бегемоты разевают пасти

И топчутся, приподнимая лапы.

О, снизойди к молящим, Золотая!

Твоя стихия – песнопенья, пляски,

Блеск празднества в часы отдохновенья.

Ты жаждешь танцев под покровом ночи[2].

Пришло время брачного танца богини Эйи. Ее, тяжелую, величественную, увенчанную золотым венцом, поднимают на паланкине. Шестеро здоровых, молодых мужчин, бледнея от тяжести и от торжественности минуты, несут богиню к выходу. Две женщины укладывают на другой паланкин, поменьше, одурманенного мальчика. А снаружи уже доносится шум толпы – сотни людей собрались на бракосочетание богини, сотни людей готовы отдать Эйе свою любовь.

Лиля знала, что ее будут отговаривать. Мужчины, вооруженные до зубов, идут на войну, а женщины должны остаться дома! Знала и приготовилась к отпору, но напрасно. Никто не посмел сказать ей «не ходи», хотя языки-то у всех чесались! Сублимируясь, все хором уговаривали остаться дома Нинулю, хотя она как раз никуда не рвалась. Кошачьей скалы бедняжка боялась до заикания и с утра делала вид, будто ничего такого не происходит. День как день. Нужно готовить еду, прибирать в комнатах, подштопать Иванычу носки и устроить небольшую постирушку. А что дорогие гости собрались на ночь глядя прогуляться – это ничего, затем и на отдых приезжают. Лилю пугала такая позиция подруги, но ближе к вечеру она все же очнулась и завыла вдруг, упав на грудь Шустову.

– Цыц, дуреха! – ласково прикрикнул на девушку Виктор Иванович, все еще пользующийся правами не то деда, не то приемного отца. – Рано нас оплакивать!

Альберт же на Нину не стал кричать, только погладил ее по голове и сказал на ухо что-то, отчего девушка моментально прекратила реветь.

– Не знал, что ты умеешь ладить с женщинами, – удивленно заметил Дубов, когда все четверо наконец вышли из дома. – Как тебе удалось остановить этот поток?

– Я сказал ей, что на такой реве-корове ни за что не женюсь, – ухмыльнулся Альберт.

Дубов споткнулся, Лиля улыбнулась тихонько, а Иваныч погрозил Шустову кулаком.

– Ах, простите, дедушка, вас спросить забыли!

Они засмеялись. Они могли смеяться, хотя понимали, что могут не вернуться назад. Они смеялись, хотя шли, быть может, на верную смерть. Они смеялись, хотя знали, что сегодня их привычный мир может рухнуть! Это было необъяснимо и в то же время настолько ясно! Ведь они шли сражаться за любовь, а за нее и умирать не так страшно. И Лиля улыбалась, не ведая мужских планов сражения, не желая даже иметь о них понятия. У нее свой план, своя миссия, свое оружие, запертое в грудной клетке, лучистым острием пронзающее сердце.

И они пришли.

На подступах к скале Кошачьей их подхватила толпа, понесла в необратимом своем, монолитном потоке. Теперь не свернуть, нужно только стараться не потерять друг друга. Что там, впереди, где горят десятки факелов? Что за слово скандируют эти люди со счастливыми, потерянными, опустошенными лицами?