Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко

— Куда же вы, Володя? — встрепенулся я. И тут же себя одернул: ну мало ли по какой надобности человеку выйти понадобилось! Что это я, в самом деле?

— Право же, Николай Афанасьевич, совсем ненадолго…

Владимир быстро вышел из кабинета. Спустя несколько секунд я услышал, как тихо отворилась, а затем закрылась входная дверь. Неужто мой молодой друг в такой поздний час направился на улицу? Но зачем?…

Прошло не более четверти часа, как Ульянов вернулся. Он вошел слегка запыхавшийся и тут же направился к своему столу, чтобы занять привычное место. Когда Владимир проходил мимо меня, по-прежнему сидевшего на диване, я учуял резкий запах табака.

— Володя, вы курите? — изумился я. — Никогда я такого за вами не замечал. Так вы для этого выходили?

— Нет, Николай Афанасьевич, я не курю, — с нажимом ответил Владимир. — Я маме слово дал — никогда не баловаться табаком.

Сказал — как отрезал. И я понял одновременно две вещи. Первое — что к любому данному слову, а тем более слову, данному матери, мой молодой друг относится более чем серьезно; впрочем, я это чувствовал и раньше. И второе — к теме табака лучше не возвращаться.

Только спустя несколько секунд Владимир сам к ней и вернулся.

— Я не курить ходил, Николай Афанасьевич, — сказал он, — а в тот дом напротив, в пустующую квартиру. Любопытно, что и калитка, и входная дверь, и дверь в те апартаменты — все оказались открытыми. Видно, соглядатай ваш их отпер — а может быть, взломал. Мне было интересно, не оставил ли он там каких-нибудь следов. Помните, вы упомянули, что шпион этот курил папиросу?

— Нет, Володя, шпионом его вы назвали. Я же употребил слово соглядатай. И я действительно сказал, что он курил папиросу.

— Не папиросу, а самокрутку, — уточнил Ульянов. — И табачился он там каким-то очень уж ядреным самосадом. Вы этого шпиона, видно, сильно встревожили, раз он, выбегая из квартиры, обронил свой кисет и не заметил пропажи. Кисет я обнаружил на полу. Сунул туда пальцы в надежде что-нибудь найти, но ничего, кроме табака, не обнаружил. Вот вам и запах…

Помолчав немного, я напомнил Владимиру:

— Прежде чем вы отлучились, мы говорили о цветах.

— Да, цветы! — воскликнул он. — Именно! Как раз над их загадкой я и ломал себе голову перед сном.

— Разве это загадка? — Я решил слегка подыграть Владимиру и изобразил простодушие — или мне показалось, что я его изобразил. В любом случае, театральности я добавил совсем чуть-чуть. Многие вещи я не понимал вовсе, и непонимание это было вполне чистосердечным. Может быть, даже наивным. — Цветы возле тел могли появиться по самым разным причинам. Скорее всего, случайность или совпадение. Вот страничка с опечатками — действительно загадка. Мало того что книга с особенностями… Помните, приказчик Петя так и сказал — мол, есть там особенности? Наверное, он как раз нумерацию страниц имел в виду, не иначе. Но, помимо этого, почему-то некоторые строки в списке опечаток отчеркнуты карандашом, и еще галочки поставлены. Что-то же это означает, верно?

— Может быть, означает, а может быть, и нет, — задумчиво, но вместе с тем едва ли не равнодушно произнес Владимир. — Мы к этой книге еще вернемся, только чуть погодя.

— Или вот, — продолжил я, — этот самый соглядатай. Что ему надобно? Какая связь между тем убийством на пароходе и — нами? Вернее, мною, ведь вас там не было. Зачем-то ему хочется знать, куда я хожу да что делаю, верно? Ежели б не то, как именно умер Ивлев, я бы счел, что мой сегодняшний супротивник, — я потрогал желвак на лбу, — никак с прочими делами не связан. Но — аффекцио кордис! У Ивлева, у Сахарова, у Неустроева… А вы говорите — цветы, загадка цветов. Почему же из того, что рядом с телами обнаружены были веточки сирени, вы решили, будто убийца — не один, будто злоумышленников было несколько? И, кстати, у тела Ивлева, по-моему, ничего не нашли, — добавил я.

На последнее замечание Владимир лишь пожал плечами. И упрямо продолжил:

— Насчет супротивника вашего вы все правильно подметили. Но цветы меня все равно озадачивают. Они ведь явно что-то означают. Во всех случаях, как вы сами только что подчеркнули, сирень. Призадумайтесь, Николай Афанасьевич, если отбросить мысль о совпадении или случайности, что за этим может скрываться? Ведь мы с вами уже хорошо поняли, что никаких совпадений тут нет. И случайностей тоже.

— Ах, Володя! — Я тяжело вздохнул и покачал головою. — Вот уж сколько часов пытаюсь я понять, что все это означает!.. Конечно же, делинквент наш… Я по-прежнему говорю о нем в единственном числе, потому что ваше давешнее «они» для меня пока непостижимо… Так вот, делинквент наш делает все словно бы по уставу… — Тут я запнулся, ибо само слово это «устав» и то, что убийца действовал словно бы «по уставу», то есть собственное мое предположение, высказанное вслух, испугали меня по-настоящему. — Боже мой, — пробормотал я. — Боже мой, Володя, да неужели же…

Владимир нахмурился.

— Что — неужели? Что? — спросил он требовательно. — Говорите же, Николай Афанасьевич, что такое страшное пришло вам в голову? Вы побледнели даже! — Он привстал со своего места и с особенным вниманием всмотрелся в мое лицо.

— Послушайте, Володя, — сказал я хриплым от волнения голосом, — он действует так, словно обязан вершить свои дела определенным манером, а не иначе. Как я уже сказал — по уставу. Непременно близ книжного магазина — или даже на складе книжного магазина. И — цветы! Вы же сами сказали — цветы!

— Цветы, — повторил Владимир. — Так что, по-вашему, цветы?

Я подумал немного.

— Ветка сирени, — произнес я, размышляя вслух. — На месте убийства непременно остается ветка сирени. Так ведь это же знак! Вы ведь нечто подобное имели в виду, Володя? Говоря о цветах, вы как раз и обратили внимание на то, что это знак. Символ… — Последнее слово я уже прошептал. — Верно?

Владимир вновь откинулся на спинку стула. Руки он заложил за голову. Лицо его разгладилось и даже обрело привычное слегка насмешливое выражение.

— Что ж вы замолчали? — спросил он, глядя в потолок. — Вы ведь уже и сами как будто бы догадались, что именно я подразумевал. Так уж договаривайте, Николай Афанасьевич, договаривайте!

— Извольте, договорю, — твердо произнес я. — Коли все убийства совершены были словно бы по уставу, по некоему предписанию, которое строгонастрого указывает, что убийца должен действовать так, а не иначе, стало быть… — Мой голос пресекся, но я все же выправился и закончил с прежней твердостью: — Стало быть, мы имеем дело с преступным тайным обществом! Потому и сказали вы — «они», а не «он».

Сказал — и сразу на душе стало легче. Все же появилась какая-то определенность. Среди смутных и путаных арабесок я разглядел хоть одну четкую линию.

— Володя, в Самаре действует законопреступное тайное общество! — повторил я со всей уверенностью, на которую был способен. — И наш долг — убедить в этом власти. Не только ради спасения моей дочери, но и для того, чтобы оградить общество от этого зла.