Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

Это шутка: у девчушки на губах слабая улыбка. Но я настойчив. Мне нужно познакомиться с этими людьми, кто бы они ни были. Мне нужно, чтобы они знали, кто я такой. Вовсе не желаю быть превратно истолкованным. Когда они выяснят, что я на самом деле всего лишь турист, которого угораздило случайно столкнуться со старой знакомой, которая, в свою очередь, вышла замуж за судью, который, оказывается, председательствует на процессе… Когда станет известно, что я вовсе не осведомитель, не шпик, не враг, тогда у них не будет причин не доверять мне, а значит, и мне не надо будет их опасаться. Я заранее испытываю облегчение. Цель моя — быть честным, а потому и заслуживающим доверия.

С другой стороны, я должен признать, что эти люди вызывают во мне не только страх, но и глубокое уважение. У себя на службе я встречал разных людей, большинство из которых так или иначе доведены до отчаяния: безнадежные наркоманы, уголовники-наркоманы, наркоторговцы, алкоголики, буйные алкоголики, жертвы жестокого обращения — перечень можно продолжить. Зато эти люди совершенно иного типа: они отмечены судьбой еще до того, как на свет родились, для них правила поведения и условия жизни предписаны свято хранимой традицией. Люди, для которых в любом возрасте всякий акт самоутверждения никогда не связан с выбором между самосовершенствованием или самоуничижением, а попросту отражает тот уровень власти в преступном мире, которого ты успеваешь достичь, прежде чем тебя убьют. Если только ты не уподобишься Джованне, которая знает: единственный способ вырваться из порочного круга — это порвать все связи раз и навсегда.

— Джованна, пойми, я не смогу тебе помочь, если сам буду дрожать от страха. Если буду в опасности.

Она молча смотрит на меня, отказываясь принимать любые доводы, нарушающие ее планы.

— Джованна, нам нужно что-то сделать, чтобы между нами возникло хоть какое-то доверие.

Она опускает глаза, разглядывая сухую землю, потом опять переводит их на меня: теперь она готова меня выслушать.

— Я хочу снова встретиться с твоей бабушкой. Объяснить, кто я такой. Думаю, это здорово все облегчит и будет значить, что мы сможем встречаться и разговаривать открыто. Уверяю тебя: это отличная идея. Она дает нам гораздо больше возможностей… — Помимо всего прочего, это избавит меня от угроз Джованны.

— Невозможно, — твердит она, но, готов поклясться, уже начинает колебаться. А я начинаю надеяться, что смогу управлять ситуацией, если Джованна убедится, что я ее понимаю и охотно ей помогу.

Больше мне сказать нечего. Пытаться убеждать значило бы заронить сомнения. Для меня это так же невыгодно, как и для нее. И все же я не удерживаюсь:

— Так будет легче вырвать тебя отсюда…

Не знаю, зачем я это сказал. Неаполь учит меня: прямодушие не есть самая короткая дорога к выживанию. Сразу сводит желудок, как будто я наглотался холодных спагетти — липучих, спутанных, пересохших.

Джованна поднимает на меня глаза и повторяет:

— Это невозможно.

Она возвращается в хибарку, и свечи гаснут, остается только высокий, неясный свет звезд. Джованна закрывает за собой дверь и, проходя мимо меня, бросает:

— За мной.

Я подчиняюсь. Мы проходим через виноградник. Вокруг ничего не видно. Небо задернуто ночной синевой. Длинные завитушки побегов лозы цепляются за лицо. Я иду, ориентируясь по шагам Джованны. Темень полная, и нет никакого просвета, к которому мог бы обратиться глаз. Спотыкаюсь. Джованна останавливается. Рука ее касается моей, и она ведет меня через темноту. Меня охватывает трепет от ощущения ее руки в моей ладони и стыдливое чувство беспомощности.

Когда добираемся до дороги, выглядывает луна и освещает путь к «веспе». Джованна садится в седло, раздается пронзительный вой движка, на дорогу падает сноп света от фары.

— Садись, — командует Джованна.

Я сажусь позади нее. Джованна ощупью находит мои руки, тянет их вперед и обвивает ими свою талию.

— Это невозможно, — опять слышу я ее слова.

3

Вчера вечером за ужином Алессандро настаивал, чтобы я отправился на осмотр Каподимонте. «Чудесно! Очень важно», — убеждал он, держа большую сильную руку на моем плече. Вечер получился — хоть плачь. Я опоздал. Луиза была раздражительна, видно, считая, что я предпочел подольше побыть с Джованной. За ужином она рта не раскрывала, никак не желая выручить меня, избавив от беседы с неутомимым Алессандро. Я не мог сосредоточиться, поджидая удобный момент, когда можно было бы поведать им о просьбе Джованны. Момент этот так и не наступил. Вечер продолжался, а я все больше и больше испытывал неловкость, когда Алессандро обращал на меня свой серьезный взгляд. Когда я уходил, он повернулся к Луизе и заметил, что я, по его мнению, чем-то расстроен: тоска по дому, должно быть, одолела или любовь… Повисла пауза, а потом Алессандро от души захохотал. Я попытался свалить все на жару, но понял, что если и был у меня шанс попросить извинения, то я его упустил. Легко ведь мог бы сказать: «Послушайте, кое-что произошло». А я этого не сделал: всякий раз в памяти вставала застывшая при упоминании Алессандро Джованна и слышались ее слова: «Нет. Нет Масканьи».

Путеводитель называет Каподимонте охотничьим домиком Карла III, но больше он похож на дворец, венчающий вершину горы. Как и большинство других неаполитанских произведений архитектуры, дворец лишен вычурности и украшений, воображение поражает его монументальность. Теперь в нем находится картинная галерея Неаполя.

Я пришел взглянуть первым делом на Караваджо, но настроение благоприятствовало долгим и бесцельным блужданиям по семи столетиям живописи. Хотя я не мог забыть о своем обещании Джованне, равно как и отделаться от чувства вины перед Алессандро, все же сумел отвлечься от грустных мыслей и насладиться теми картинами, какие пришлись мне по вкусу, а также внимательно ознакомиться с теми, которые путеводитель относил к важным вехам в истории живописи.

Протяженные залы заполнены туристами. Переходя из одного зала в другой, я вижу одни и те же лица, но ни о ком нельзя сказать, будто они следят за мной. Я ухожу, второй раз пройдясь по средневековой экспозиции, и сажусь на скамейку в саду, откуда открывается вид на город; рядом нет никого подозрительного. Я настолько расслабился, что задремал под пальмовыми опахалами. Прошло с полчаса, когда позади меня послышалась английская речь. Открыв глаза, я глянул через плечо. Молодая пара, обоим года двадцать три — двадцать пять, остановилась в нескольких шагах от меня. У парня два фотоаппарата, и он что-то мудрит с объективами и пленкой. Девушка же карандашом на бумаге набрасывает эскиз — открывающийся отсюда вид, панораму Неаполя, нисходящего к заливу. Мы улыбаемся друг другу. Меня так и подмывает представиться, завязать разговор, рассказать о пережитом, только боюсь, что это их отпугнет. Я и в самом деле чувствую себя странновато. Я здесь уже почти две недели, и бывали дни, когда я, считай, ни с кем не общался вообще, а если и говорил, то на примитивном, лишенном грамматики итальянском либо на упрощенном, ломаном английском. Даже с Луизой (единственный человек, с кем я мог бы нормально беседовать) мне нелегко поддерживать разговор: сказывается наша нежданная близость, слова и фразы начинают звучать до странности интимно, прямо какой-то тайный язык получается.