Заложник. История менеджера ЮКОСа - Владимир Переверзин

«Зачем тебе так много?» – любопытствует он.

«Я их ем», – отвечаю я.

Он в задумчивости перебирает банки. Уголовно-исполнительный кодекс ему не знаком, иначе он повел бы меня взвешивать этот баул. Осужденному разрешается иметь при себе не более пятидесяти килограммов продуктов. Сержант переходит к личным вещам. Пластиковый контейнер с крышкой, в котором я заливаю кипятком геркулесовые хлопья, привлекает его внимание. Его рука уже тянется за добычей. Но мое знание того же кодекса остужает его охотничий азарт. Я хорошо знаю перечень запрещенных предметов, которые осужденный не имеет права иметь при себе. Контейнеры там не значатся, о чем я ему вежливо сообщаю. Сержант молод, ленив и не очень сообразителен. В нем не чувствуется агрессии, а просматривается желание побыстрее от меня избавиться. Но не все еще осмотрено. Мы переходим к личным вещам. Три махровых полотенца приковывают его взгляд.

«Переверзин, зачем тебе три полотенца?» – спрашивает он.

Мой ответ обескураживает его и полностью деморализует:

«Одно – для тела, второе – для лица, а третье – для ног».

На секунду задумавшись, сержант выдает:

«Переверзин, ну мне же надо у тебя что-нибудь изъять! Сам отдай мне чего-нибудь», – жалобно просит он меня.

В знак согласия я великодушно бросаю на алтарь тюремной системы грязное полотенце и собираю баулы. Мне очень повезло, и я легко отделался, пройдя через это испытание без потерь. Таких добрых людей, как этот сержант, здесь встретишь не часто.

Другие осужденные еще долго будут ругаться и сожалеть о понесенных утратах. Столкнувшиеся с более ретивыми и кровожадными сотрудниками, они лишаются дорогого сердцу имущества…

* * *

Мне часто хотелось спросить сотрудников колонии: «Зачем? Для чего вы это делаете? В чем смысл подобных мероприятий?»

Странно, что им самим не лень заниматься подобными глупостями, требующими сил и времени. Что изменится, если у осужденного будет в бауле на одно полотенце больше нормы или лишняя майка?

* * *

Лишь к концу безнадежно испорченного выходного дня жизнь в отряде возвращается в свое русло. Застилаются железные кровати, заполняются нехитрым скарбом тумбочки. Мы с Зуевым разбираем свои пожитки и идем праздновать мое возвращение в отряд. Скоро ужин, и нам надо успеть закончить свое пиршество до выхода на режимное мероприятие. Выход в столовую обязателен: если остаешься в бараке, то сразу получаешь взыскание. Контролеры-надзиратели обходят бараки и выявляют нарушителей режима. В отвоеванный пластмассовый контейнер я выкладываю банку зеленого горошка и банку скумбрии, купленной в тюремном магазине. Оливковое масло из посылки завершает этот кулинарный шедевр. Зуй старается меня не объедать и тактично отказывается от трапезы. Попивая чифирь, улыбаясь, он говорит мне: «Запомни, Вова, здесь пионерский лагерь». Зуев за двадцать девять отсиженных лет объехал всю Россию и знает, о чем говорит. Мордовия и Челябинск вызывают у него содрогание…

Довольные, мы строимся у локального сектора и идем в столовую. Сегодня на ужин макароны – весьма популярное здесь блюдо. Зуев с удовольствием съедает две порции, за себя и за меня. Рацион не отличается особым многообразием. По тюремным меркам в этой колонии кормят вполне приемлемо. Чем жестче режим, тем лучше питание. Сечка и перловка на комбижире – важные составляющие нашего рациона и надежный источник витаминов. Реже подается картошка и макароны. Выдают весьма приличный хлеб, испеченный зэками в тюремной пекарне. Положенные осужденным немного мяса или рыбы добавляются в первое, куда досыпается то перловка, то макароны, то капуста. Готовое блюдо, состряпанное зэками, не назовешь ни супом, ни борщом… Одно слово – баланда.

После ужина отряд дружно строем возвращается в барак. Я любил эти минуты. До отбоя два часа. Личное время. Можно читать, смотреть телевизор, пить чай. Как всегда, нельзя того, чего больше всего хочется, – лежать и спать. Зуй заваривает чай, и мы мирно беседуем. Рядом ходит Умед Ч., осужденный за убийство. Он часто просит у меня почитать разные газеты и журналы. Я никогда никому не отказываю. Однажды Умед попросит меня достать ему Коран, что я и сделаю. В очередной посылке мне приходит желаемая книга, и я бескорыстно отдаю ее правоверному мусульманину. Умед пытается влезть в наш разговор, делает какие-то ремарки. После инвентаризации все зэки злы и раздражены. Для конфликта достаточно искры. Разговор переходит на повышенные тона, а потом, как мне кажется, утихает. Но стоит мне отойти на несколько минут, как ко мне бежит Рома Е.

«Иваныч, Зуй с Умедом пошли в раздевалку на разговор», – на ходу кричит он мне.

«Быть беде, если вовремя не вмешаться!» – с этой мыслью я срываюсь с места и бегу к месту разборок. Открываю дверь и вижу клубок человеческих тел. Ни секунды не раздумывая, я разрываю клубок на две части и хватаю Умеда. Зуй стоит и тяжело дышит. Следом за мной вбегают дневальные отряда – осужденные, работающие на администрацию. В нашем отряде они все как на подбор. Все осуждены за изнасилования и убийства, все члены секции дисциплины и правопорядка. Один хуже другого. За дневальными бежит милиция… Не вмешайся я в конфликт, неизвестно, чем бы эта драка закончилась. На лицах участников потасовки видны следы недавнего конфликта. Под охраной нас ведут в штаб к оперативникам на допрос. Я говорю, что не видел драки, а когда зашел в раздевалку, обнаружил лишь мирно беседующих осужденных. Зуй и Умед косвенно подтверждают мою версию, и меня отпускают в барак… Оперативник покажет мне объяснительную, написанную Умедом, где тот доверительно сообщает администрации причину конфликта: «Зуев с Переверзиным обсуждали, как хорошо было бы выпить бутылку водки и перерезать половину отряда». У меня нет слов…

Зуй с Умедом возвращаются в отряд через десять дней, которые они проведут в ШИЗО. Умед несколько дней не смотрит в нашу сторону и не здоровается. Мы живем своей жизнью и тоже делаем вид, что его для нас не существует. Однажды ко мне неожиданно подходит парламентарий – один осужденный, мой товарищ по занятиям в спортгородке. Немного помявшись, он скажет:

«Умед просил тебе передать… Скажи, мол, Иванычу, что он хороший еврей».

Я не сразу понимаю, о чем идет речь. Но секунду спустя осознаю, что таких комплиментов мне не делали ни разу за всю мою жизнь. С тех самых пор я стал хорошим евреем.

* * *

В один из выходных дней в клубе колонии проводится массовое воспитательное мероприятие. Осужденным демонстрируется фильм «Россия с ножом в спине». Через расположенную на территории колонии церковь фильм попадает на зону вместе с православной литературой. Церковь построена руками и на деньги осужденных и названа в честь канонизированного Александра Невского – к слову сказать, весьма сомнительной личности. И расплавленный свинец он лил в рот своим единоверцам – тем, кто осмеливался слово сказать против татаро-монгол, и на коленях полз на поклон к хану монгольскому… Но, впрочем, речь сейчас не о нем, а о фильме. Его создатель, Константин Душенов, именно за этот фильм был осужден по статье 282 (разжигание межнациональной розни) и приговорен к трем годам колонии-поселения, а его творение было признано экстремистским. Фильм в колонии имел оглушительный успех. Его показывали несколько раз, но потом (не без моего участия) сняли с проката. Но он успел принести свои плоды, так как идеи, в нем изложенные, попали на благодатную почву. Не могу не процитировать некоторые выдержки из фильма: «Состояние Абрамовича каждую минуту увеличивается на пять тысяч долларов США, в то же время каждую минуту в России умирает один россиянин. Значит, смерть каждого россиянина приносит Абрамовичу пять тысяч долларов…» Таких «логических» умозаключений фильм содержит бесконечное множество, на чем, собственно говоря, и основан. Не буду пересказывать все реплики заключенных после просмотра этого фильма, но поверьте, некоторые особо агрессивно настроенные зэки (осужденные, кстати говоря, за разбои и убийства), неожиданно осознав первопричину своих бед, предполагали продолжить свою деятельность после освобождения исключительно по национальному признаку, о чем и публично заявляли, и клялись замочить по одному, а то и по несколько представителей иудейской веры.