Объяснение в любви - Валентина Михайловна Леонтьева

по сценарию: вот, мол, полетели во все стороны света телеграммы, все приехали, друг из Сибири привез и с радостью вручил хозяину золотые часы… и конец тихой, неизвестной жизни…

Как могли люди, знавшие его, воевавшие рядом, оставить его в одиночестве. Значит, никто не протянул ему не только руку дружбы, но и руку помощи?

Хоронили Николая Васильевича Чекавинского три редактора, режиссер с ТВ и соседка по лестничной площадке. Она же и стол поминальный накрыла. Как это могло произойти с человеком, который был на войне легендой?

Думаю, что он не прогонял друзей, нашедших его, но и не хотел удерживать их силой. Какое необычное, почти несовместимое сочетание: храбрость на грани игры со смертью и удивительнейшая скромность и тактичность. Он не был пессимистом, он был веселым, общительным человеком. Но мне кажется, он не верил даже себе, своему внешнему восприятию и отношению к жизни. Он был несправедливо забыт! Предан забвению! И это меня потрясло больше, чем совершенные им подвиги! Это очень страшно и больно!

ПЕРЕДАЧА, ПРОШЕДШАЯ В ИЮЛЕ 1987 ГОДА

В селе Казанке Оренбурсгкой области жил до войны молодой, сильный и красивый парень Прокофий Нектов. И не было ему равных ни в работе, ни в плясках. Первый тракторист и гармонист, и танцор тоже первый. И прозвище «отчаян» ходило за ним следом.

На фронте он был всего несколько месяцев. В боях под Старой Русой получил тяжелое ранение. Девять месяцев по госпиталям. Газовая гангрена и ампутация ног.

Его жена Евдокия целый год не получала от него ни писем, ни весточек. И вот однажды увидела у почтальона Маши конверт с почерком Прокофия, письмо было адресовано не ей, а брату. Как плакала, как умаляла Евдокия дать хоть взглянуть, жив ли… Узнав о том, что муж стал калекой, тут же написала письмо в госпиталь. Вот оно:

«Как всегда ждала тебя с поля, так и сейчас буду ждать! Подживут твои раны, возвращайся домой. Была бы голова цела. А ноги будут моими!»

Рассказывали, что листок этот передавался из палаты в палату, как кусочек надежды на потерянное счастье, как залог, что их тоже ждут жены. А один солдат даже переложил ответ Евдокии на стихи. Как же нужны были раненым, искалеченным солдатам эти теплые, простые слова верности и ожидания.

И когда до Казанки дошла весть, что везут домой Прокофия, запрягла Евдокия Матвеевна лошадь и помчалась навстречу. День был ненастный, пурга, и разъехались они, не увидев друг друга. Когда вернулась, дом был пуст. А у дома брата — толпа, всем любопытно посмотреть, как жена калеку-мужа встречать будет. Вошла в избу. Прокофий играл на гармони. Тихо подошла и тихо сказала:

— А я тебе, Проша, новую гармошку купила, пойдем домой!

Это был 1944 год. Еще шла война, на полях женщины, старики и подростки.

И наверное, под силу только отчаянному человеку, еще не умеющему стоять на костылях, собрать комбайн своими руками из частей проржавевшей и давно списанной машины. На этом комбайне и убрал Прокофий хлеб 44-го года. Это была его самая трудная жатва. Ведь по несколько раз в день подтягивался он на своих сильных руках до штурвальной площадки, и если не было рядом кого-нибудь, кто бы подал костыли, столько же раз срывался и падал на землю.

И наверное, той единственной жатве было бы достаточно, чтобы преклониться перед этим человеком. И хлеб тот дался ему поистине кровью и потом. А таких жатв у Героя Социалистического Труда Прокофия Васильевича Нектова было — шестнадцать!

Говорили мне, что двадцать лет он не выезжал из Казанки. Некогда было залечивать все открывающиеся и незаживающие раны. Натруженные ноги болели днем и ночью, а он пахал, сеял, убирал хлеб наш насущный.

Я познакомилась с судьбой Прокофия Васильевича Нектова дней за двадцать до передачи. Кроме гордости, что есть же такие одержимые люди на нашей земле, испытывала щемящее чувство жалости. Ведь говорили же в старину: «Жалею, значит люблю». Я полюбила этого человека, жалея его. Я представила его боль и невозможность отказаться от дела всей его жизни. Ждала встречи с ним. Даже пыталась представить себе его. Но лица не было, были ноги. Видела, как прячась от людей за стог или сарайчик, там, в поле, разматывал он ноющие ноги и грел их на солнышке.

За несколько дней до передачи, уже в Оренбурге, я узнала, что Прокофий Васильевич Нектов умер.

Не хочу быть нечестной, что восприняла эту смерть как смерть родного человека. Ведь никогда его не видела, но прожила рядышком мысленно его жизнь. Он уже никак не мог оставаться для меня чужим. Смерть была неожиданной и горькой. Он знал, что будет присутствовать на передаче как зритель. Даже согласился сделать исключение и покинуть Казанку на несколько часов. Я знала, что он должен сидеть во втором ряду на седьмом месте и, рассказав о нем, должна была вручить ему цветы и попросить рассказать о цене того, военного хлеба 44-го года.

Но жизнь не запрограммируешь ни в одном сценарии. Ряд есть, место тоже, а человека, который должен был занять это место, уже нет. И никогда не будет. Когда я думаю об этой фразе, то как в детстве мне становится страшно. Трудно поверить, трудно представить это «никогда». Конечно, он был очень больным человеком. Но ведь как часто у нас бывает — пока лошадь тащит, все накладывают и накладывают — «Этот вывезет!» А ведь, наверное, можно было нагружать его телегу не до верха? Может быть, надо было пожалеть? Создать более гуманные условия работы — ведь заслужил он их?

И тут же сама себе противоречу. Никогда бы этот человек не принял помощи, в которой чувствовал бы жалость к себе! Как часто не успеваем мы говорить заслуженные слова человеку при жизни!

Наверное, это был очень счастливый человек, живущий с сознанием своей нужности и людям, и полю.

Такие люди легко относятся к трудностям и невзгодам. Они счастливы своей одержимостью. Наверное, он до последней минуты чувствовал себя крепким и здоровым человеком. Верил в себя и заставлял верить в это других. Какая прекрасная судьба. Вот уж поистине не зря родился этот человек на земле.

На передаче была жена Прокофия Васильевича Евдокия Матвеевна. Она была не только его ногами, но и совестью, и поддержкой, и той верой к нему и в него, которая давала ему силы! Большой, красивый знаменитый оренбургский платок, наброшенный ею на плечи, той, кто вложила