Седой Кавказ - Канта Хамзатович Ибрагимов

Сервировка номер три, что и намечалась на то воскресенье, – значит, никого из гостей не будет, а для себя можно не надуваться, а то вдруг какая посуда разобьется или серебряная ложка ненароком вместе с объедками выкинется в мусоросборник (что частенько случается и на гостей списывается).

Есть еще сервировка по форме четыре. Это когда приезжают незваные гости из родного села – Ники-Хита. Для этих «голодранцев» демонстрируется (ввиду такой же обездоленности) совсем обыденная посуда и чуть ли не алюминиевые ложки и вилки. Сам стол тоже по-спартански или по-чеченски сух и однообразен: муьст-берам *, сискал *, чай. Хозяева тоже в знак солидарности блюдут пост. Иногда вынужденно совершают чуть ли не подвиги, могут весь день, до отъезда незваных гостей, воздерживаться от обильного привычного застолья, не то односельчане могут не только позавидовать чужому благоденствию, но и чего доброго попросить хоть немного поделиться трудом и потом нажитым добром. И думают родственники, что Докуевы на диете, от того и худы, хоть и лоснится газовая плита от расплескавшегося в обилии несмытого жира.

… После продолжительного, умиротворяющего душа Домба уселся во главе роскошного стола. Справа – старший сын Албаст, слева – младший Анасби. Фронтом к ним женская половина семейства во главе с Алпату. Торжественная трапеза проходит под расписанным пестрыми накатами навесом. Редкие лучи заходящего солнца пробиваются сквозь густую листву виноградника, огораживающего с одной стороны навес, устало отражаются в хрустале стаканов. Со двора веет влажной прохладой. Это местный алкоголик за бутылку водки облил из шланга асфальт, теперь с усердием моет машины сыновей Домбы. Из парка слышатся крики ребятни. На развороте металлическим скрежетом стонут трамваи. Со стадиона имени Орджоникидзе доносится волнообразный гул болельщиков местного футбольного клуба «Терек». В разных углах навеса за жирной трапезой наблюдают голодные кошки со всей округи. За забором, готовясь к ночному насесту, шумят куры с петухами.

Все едят лениво, от зноя нет аппетита. Выбирают блюда попостнее, послаще. Действуют одной вилкой, иногда просто руками, и только дочери – барышни на выданье – Курсани и Джансари – в полной мере оценивают торжественность семейного обряда; их спины прямы, лица строги, а едят они по всем правилам европейского этикета – вилкой и ножом.

Правда, по ошибке или по незнанию, нож в левой руке, а вилка в привычной правой.

– Как мне надоели эти соседские куры! – наконец начался светский застольный разговор.

– Да, – поддержала старшую сестру младшая, – просто ужас! От них столько пыли, перьев, шума.

– Эти яйца копейки стоят.

– Да кто их нынче ест? И зачем этих кур держать?

– Просто нам назло.

В доме зазвонил телефон. Как ужаленная, вскочила младшая дочь, побежала. Мать и сестра провожают ее тревожно-вопросительным взглядом.

– Меня нет дома! – кричит вслед дочери Домба.

У Докуевых телефонную трубку снимают только дочери, а то остальные члены семейства могут ненароком вспугнуть оробелых вздыхателей.

– Опять этот Зайнди Эдишев, – грубо сообщает дочь, возвращаясь к столу. – Уже третий раз звонит.

Лицо Домбы искривилось от боли.

– Мараби еще не приехал? – спросил он.

– Сдался тебе этот урод? – возмутилась Алпату. – Хоть один вечер без его нахального вида проведем.

– Я не пойму, – вступилась старшая дочь, – что это он на нашей машине в село ездит, всю ее разбил. Пусть на рейсовом автобусе домой мотается.

Наверное, еще бы долго обливали грязью строптивого нукера отца, но в это время на улице заскрежетали тормоза, как по мольбе Домбы, появился Мараби, привычными, хозяйскими движениями раскрыл ворота, загнал во двор машину.

– Твою машину помыть? – услышали под навесом картавый голос местного пьяницы.

– Нет, сам помою, – ответил приезжий.

– Хм, теперь и машина его стала, – шепот одной из дочерей.

– Хорошо, что хоть сам ее моет, а то тоже барином станет, – поддерживает вторая.

Мараби поздоровался, после приглашения старшего сел за стол. Все лица Докуевского семейства померкли, только Домба все интересовался судьбами родного села, его тяга к родному очагу с годами росла. И хотя он месяцами в Ники-Хита не появлялся, в душе всегда от этого страдал, тосковал.

– А как Самбиевы – все нищенствуют? – вступил в разговор Албаст.

– В Ники-Хита никто не нищенствует, – не поднимая головы от посуды ответил Мараби. – У всех дееспособных жителей, слава Богу, есть кусок хлеба и крыша над головой. А больным и калекам добрые люди помогают.

– Ой, Албаст! – гримасой скривилось лицо старшей дочери Курсани. – Весь вечер ты испортишь! Нашел о ком вспоминать?!

– А как не вспомнить? – злобно усмехнулся Албаст, показывая вилкой в сторону Мараби.- Если он здесь кормится, а в то же время с Самбиевыми водится.

Вскочил Мараби, нервно сжались его кулаки, губы ссузились, в глазах – гнев.

– Я свой кусок хлеба трудом зарабатываю, – прошипел угрожающе он, – и нигде не кормлюсь. А с Самбиевыми дружу с детства и буду дружить.

– Козлы твои Самбиевы, – с насмешкой вступил в разговор младший сын Домбы – Анасби.

– Это ты им сам, в лицо скажи, – решительным тоном парировал Мараби.

– Скажу, – угрожающе привстал Анасби, его руки тоже затряслись в ярости.

– Хм, – ядовитая усмешка сменила гнев на лице Мараби, – вот один попытался сказать, – он кивнул в сторону Албаста, – и что из этого вышло – сам знаешь.

– Скотина! – взревел Албаст, вскакивая. – Прочь со двора!

– А-а-а! – заорали женщины.

– Перестаньте! – завизжал Домба, стукая о стол ладонью.

Анасби с кулаками двинулся на обидчика семьи, и вдруг, как из-под земли, под навесом появился какой-то мужчина. Незнакомец поздоровался, пожелал всем доброго аппетита. Все застыли в немых позах, Мараби бросил ключи от машины на стол и выбежал со двора.

– Домба, – обратился пришелец. – Я от Зайнди Эдишева… Он и еще один человек из Пятигорска ждут тебя до полуночи… Ты дал слово.

– Понял, понял, – перебил его Докуев-старший. – Поешь с нами? Ну, тогда иди, я все сделаю, как обещал.

Едва мужчина покинул двор, Алпату встрепенулась.

– Кто это такой, какое слово?

– По работе, – отмахнулся Домба, двинулся в дом.

– А чай? – вскричала Курсани.

– А десерт? – взмолилась Джансари.

– Даже по-человечески поесть не дадут! – возмутилась Алпату.

В своей комнате, или как ее по-современному называли дочери – кабинете, из конца в конец ходил разъяренный Домба. «Надо же такому случиться? – думал он. – Совершенно некстати устроили скандал с Мараби. Кто теперь