Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

пожимая мне руку, обнимая… И потом мы остались вдвоем: Граса и я. В доме стало темно и тихо. Я поднялась с низкого стула и пошла наверх.

Я остановилась на пороге комнаты, теперь не нашей, а моей спальни, и уставилась на постель. Граса как-то выкроила время, чтобы сменить белье на чистое и хрустящее. Обхватив себя руками, я прошла мимо пустой кровати в ванную. Вместо своего отражения в зеркальной стене я увидела простыню. Будто в тумане, я поняла, что в доме стало темнее и не из-за моего настроения, а из-за закрытых зеркал.

Австриец и хозяин другого убежища для еврейских эмигрантов из Европы приходили еще пять раз молиться за Шарля. Если бы я хоть что-то соображала, то была бы озадачена такой добротой, но я воспринимала это как непонятное желание Шарля, который после смерти стал больше евреем, чем при жизни. Во время этих ночных молитв у меня было время поразмыслить, почему Шарль выбрал такой уход, эти ритуалы, этот непонятный язык. В нашей совместной жизни ничего еврейского не было. Но, возможно, в этом и заключался смысл: быть евреем для него означало смерть. Ведь именно национальность послужила причиной смерти его семьи. Он хотел жить свободным от этой ноши, но в смерти пожелал вернуться к единоверцам, как свидетель, выживший в аду.

Я странным образом ощущала его присутствие даже после смерти. И не сердилась, а приветствовала это странное вторжение по его воле.

Несмотря на то что большинство посетителей были не знакомы ни мне, ни Шарлю, мне нравилось, что вокруг нас были люди. Незнакомые женщины приносили больше продуктов, чем требовалось нам с Грасой, и произносили слова утешения. Мы обе потеряли аппетит, и Граса отдавала большую часть в церковь для бедных. Днем я сидела дома и даже не звонила в офис. Моя помощница приносила письма, чеки, платежные поручения на подпись, и единственный раз в жизни я подписывала, не читая, не проверяя и не перечитывая. В то время я подписала бы все что угодно.

Закончилась первая неделя траура, и в доме стало тихо. Снаружи по-прежнему обрушивались на берег волны, с визгом проносился туда-сюда нескончаемый поток машин по авениде Атлантика, но внутри было тихо. Вечером никто не пришел. Люди, кажется, решили оставить меня в покое. Но покоя не было.

В могильной тишине слышался только рев моего горя и страха.

С самой первой встречи на званом обеде с Диором Шарль заполнил все мои помыслы и жизнь. Мы никогда не разлучались, не проводили ни ночи друг без друга, кроме моего отъезда в поисках Лорина. А теперь я была предоставлена самой себе.

Я сидела неподвижно, пока не заболели руки и ноги. Пришлось встать. Солнце уже садилось, и в комнатах становилось темно. Я ходила по дому и трогала его вещи: пиджаки в шкафу, туфли, одежду, кисточку и бритву. Коснувшись пальцем острого лезвия, я сразу вспомнила его мольбу: «Живи за меня».

Подняв голову и увидев прикрепленную к стене простыню, я вдруг поняла, что первая неделя траура прошла и зеркала можно открыть. Я потянула за простыню, она упала, и я в ужасе отпрянула от зеркала, не узнав застывшего лица с пустыми воспаленными глазами. Это было не то лицо, которое любил Шарль, не мое.

Я влезла на мраморную столешницу и прикрепила простыню назад.

А на следующий день попросила Грасу снять зеркала. Она отказалась их выбрасывать и поставила в кабинете Шарля. Несмотря на протесты Грасы, я настояла на том, чтобы зеркало над раковиной в ванной заклеили обоями. В течение многих лет пустые пространства на стенах напоминали мне о том, чего я лишилась.

Конечно, ma chère, я не могла долго оставаться затворницей, пришлось вернуться в свет. Герр Хоффман рассказал мне, что после первой недели траура евреи должны еще месяц отказываться от развлечений, но потом могут принимать приглашения.

Я должна была управлять фирмой, от меня зависели судьбы многих людей. Я принимала приглашения на вечеринки и приемы, чтобы удержаться на плаву и поддерживать деловые контакты. Но желания вести светские беседы не было. Я ограничила гардероб черным цветом, с выбором между шелком, хлопчатобумажной тканью, льном и шерстью.

Блистать я не перестала, но просто, поскольку и бриллиант и графит оба родственники угля, выбрала на время более мрачный вариант. Он придал строгости моим фасонам, четкости линиям и покрою, отчего бизнес только процветал, потому что я стала более элегантной и ни на кого не похожей.

После смерти Шарля отношения между мной и Грасой изменились. Мы это не обсуждали, просто начали завтракать вместе. А после нескольких ужинов в одиночестве за столом я как-то подхватила тарелку и присоединилась к Грасе на кухне. Нам не хотелось оставаться в одиночестве. Граса тоже по-своему переживала. Она была членом семьи, и теперь мы делили общее горе. Постепенно она стала моей подругой и компаньонкой. Вскоре мы всегда были вместе, если не было гостей.

Через десять месяцев после смерти Шарля, которую я не считала самоубийством – он просто ускорил естественный ход событий, – Граса позвала меня в гостиную. Герр Хоффман стоял спиной ко мне и через веранду смотрел на море. На нем был тот же костюм и в руках он держал ту же шляпу, как и в первый раз, когда мы встретились на пороге.

Мы поздоровались, и опять он не пожал мне руку и не поцеловал, как бы сделали другие мужчины из Вены. После смерти Шарля я узнала много про иудаизм и поняла, что верующие евреи никогда не прикасаются к женщинам, кроме своей семьи. Мы сели в гостиной лицом друг к другу, и он на своем мелодичном немецком сказал:

– Я пришел насчет установки надгробного камня. Пора.

– Ох, – я даже и не начинала думать о надгробии. – Вы уже что-то установили?

– Нет.

Я глубоко вдохнула и призналась:

– Я даже на могилу не ходила. Не могла. Знаю, что надо, но…

Я замолчала, чувствуя себя виноватой. Хорошая вдова должна ухаживать за могилой, а я не могла.

– Это ничего. Мы обычно не ходим до установки надгробия.

– Правда? – облегченно сказала я. – И когда это должно быть?

– Когда пройдет одиннадцать месяцев.

Я позавидовала четкости и простоте ритуалов и готова была слушать указания.

– Наверное, мне нужно сделать набросок?

– Здесь тоже свои обычаи, что-то простое. Обычная плита и надгробие.

Он отложил шляпу и взглянул на красноватый отблеск на полированном паркете из жакаранды.

– Роза, – обратился он по имени, – я обратил внимание, что ты убрала зеркала.