Инквизитор - Кэтрин Джинкс

Находясь под впечатлением от достоинства, с которым он держался, я почти ожидал, что он плюнет мне в лицо. Но неволя научила его выдержке: он лишь изменился в лице и произнес с упреком:

— Я думал, что вы хороший человек. А вы такой же, как остальные.

Вздохнув, я посоветовал ему хорошенько обдумать имеющиеся у него варианты. Еще я сказал, что он может апеллировать к Папе, но его апелляция должна быть составлена прежде вынесения приговора. (Я не сказал, что его святейшество вряд ли дарует ему свободу). Засим я покинул его камеру, утешая себя мыслью, что, возможно, несколько недель на хлебе и воде заставят его передумать — ибо мне не хотелось увидеть его на дыбе.

Такова была причина, по которой Бернар не появился на аутодафе; он сидел в темнице и голодал. Ни Бруна д'Агилар, ни Петрона Капденье тоже не должны были каяться в своих грехах публично, ибо я к тому времени еще не успел допросить их. Что же касалось Эмери Рибодена, то я обязал его явиться перед трибуналом, и когда он пришел, то у него с собой были собранные без подсказки свидетельства его благочестия от пятидесяти поручителей — включая епископа Ансельма — вместе с двумя нотариями и двенадцатью очевидцами, готовыми поддержать его версию событий. По словам Эмери, деньги, уплаченные им ткачу-еретику, были платой за сукно, и только. Он понятия не имел о сомнительном прошлом ткача. Отец Жак, честно признавался он, поверил ему на слово. И в благодарность он подарил обители доминиканцев виноградник, четыре торговые лавки и редкой красоты раку, содержащую фалангу пальца святого Себастьяна.

При таких обстоятельствах я был более чем готов посчитать обвинения против него «недоказанными». Однако я знал, что окончательное решение зависит от Пьера Жюльена. Итак, я устроил им встречу, после которой Пьер Жюльен слегка меня позабавил, принявшись воспевать хвалы оружейнику.

— Добрый католик, — сказал он, — и образцовый гражданин. Скромный, честный, добродетельный. И тем не менее даже хорошие люди имеют врагов с ядом аспида под устами.

— Значит, вы уверены, что это был случай лжесвидетельства? — спросил я.

— Несомненно. И кто бы ни был тот клеветник, оболгавший это украшение нашего города, я им займусь.

— Им уже занимались. Он умер в тюрьме два года назад.

— О?

— Брат, если вы считаете Эмери Рибодена жертвой ложного доноса, то, может быть, вы пересмотрите дело Бернара де Пибро: они почти повторяют друг друга.

— Чепуха!

— По его словам, он тоже не знал, что перед ним еретик.

— Он не добрый человек.

Говоря о доброте, Пьер Жюльен, разумеется, имел в виду богатство и влиятельность. Так уж повелось в этом мире. Но я не огорчился, ибо богатые и сильные несомненно имеют врагов, а репутация Эмери в остальном была безупречна. Ну и к тому же я владел сведениями, которые снимали с Морана д'Альзена, то есть зятя Эмери, всякие подозрения в причастности к убийству отца Августина. Короче говоря, я узнал, что Жордан Сикр до сих пор жив.

Эту весть принесли ко мне в обитель менее чем за неделю до аутодафе. Однажды вечером, после завершения всех дел, в последние минуты перед отходом братьев ко сну, ко мне подошел брат мирянин, который был за старшего у нас на кухне. Он спросил позволения поговорить со мной, и я даровал ему его, хотя повторял про себя семь покаянных псалмов. (Не будем забывать, что и об ту пору я не разрешил своей духовной дилеммы, о которой речь еще пойдет далее)

Этот брат мирянин, по имени Арно, извинился, что помешал мне. Он обращался к помощнику приора, и тот посоветовал ему поговорить со мной. Он сам говорил не от себя, но от лица одного работника при кухне. Он бы не стал причинять мне беспокойство из-за пустяка…

— Перейдите сразу к сути дела, брат, прошу вас, — сказал я.

Но когда Арно испуганно отшатнулся, то я, тотчас пожалев о своем нетерпении, пригласил его к себе в келью и заговорил с ним приветливо. История, поведанная им, была весьма любопытна. Каждый день, после нашей главной трапезы, объедки отдавали нищим — вместе с несколькими хлебами, испеченными нарочно для этой цели. К монастырским воротам пищу приносил кухонный работник, некий Тома, которому доверяли проследить, чтобы всем голодным, ожидавшим там, досталась хоть малая доля ежедневной благодати. Большинство из этих нахлебников являлись постоянно; их Тома знал по именам. Но несколько дней назад появился один мужчина, которого он не знал и который отказался от куска хлеба, поскольку хлеб был «осквернен подливой» и, следовательно, мясом, «что есть грех».

Поскольку дело было в пост, Тома не обратил на его слова внимания. Но пару дней спустя тот же самый нищий принялся отчитывать другого за «принятие пищи, порожденной соитием». Не зная, что значит «соитие», Тома обратился за разъяснениями к Арно.

— Я помню, что однажды вы рассказывали о грехах еретиков, — неуверенно сказал он. — Вы говорили нам, что они не едят мяса, потому что не убивают ни птиц, ни животных.

— Это верно.

— Еще вы говорили, что они носят синюю одежду, но этот человек был не в синем. Но я почувствовал, что мне все равно следует вас предупредить.

— Брат, вы поступили правильно, придя ко мне. — Я взял его за руку. — Вы сторожевой пес у врат виноградника. Благодарю вас.

Он покраснел и выглядел польщенным. Я попросил его дать мне знать, когда в следующий раз будут раздавать еду нищим, чтобы я мог допросить этого незнакомца. И хотя трудно было поверить, что закоренелый еретик стал бы искать помощи у ворот доминиканского монастыря, я тем не менее обязан был расследовать этот случай. Иначе я рисковал навлечь на себя обвинения в пособничестве еретикам.

На следующий день, перед девятым часом службы, Арно снова пришел, и проводил меня к месту, откуда можно было рассмотреть наших нахлебников. Они, числом около дюжины, столпились у монастырских ворот, там было несколько детей, а остальные — старые калеки. Но один по крайней мере находился в расцвете сил — стройный мужчина с землистым цветом лица, светло-карими глазами и нежными руками.

Я узнал его в тот же миг.

Вы, конечно, помните ловкого осведомителя, описанного мною в начале своей повести. Я именовал его просто С. Ко времени, о котором я веду речь, он уже пять месяцев отсутствовал в Лазе, будучи предан анафеме, как упорствующий еретик. Дав ему ключ и отозвав стража, когда этот ключ планировалось употребить, я устроил ему «побег» из тюрьмы. Мы договорились, что он отправится на юг и проникнет в общину еретиков, обитающих в горах Каталонии. Спустя год он заманит некоторых из них обратно через горы; был назначен день, когда их планировалось обнаружить и арестовать — в деревне близ Разье. И что же, спрашивал я себя, он делает в Лазе?

— Друг мой, — обратился я к нему, как будто к незнакомому, лихорадочно соображая, что бы это все могло означать, — правда ли, что вы не едите мяса?

— Это правда, — отвечал он своим бархатным голосом.

— И почему, скажите на милость?