Ни стыда, ни совести - Вячеслав Кашицын

Где — там? И я опять вернулся мыслью к тому, где пребывает мое бренное тело, пока я тут нежусь, в этих эмпиреях.

Между тем становилось холодно — нет, стало холодно, стало в один миг! — да так, что мои зубы — пусть и виртуальные, но все же! — стали выбивать что-то. Азбуку Морзе я не знаю, но, вероятно, это было: SOS. Становилось неуютно, становилось тревожно. Начался прилив — я заметил это потому, что сумасбродная вода подбиралась уже к моему ремню от Latin, а ноги были уже поглощены ею безвозвратно. И главное: не на кого свалить вину! Предраг серб, он ни в чем не виноват. Я снова пристально вгляделся — насколько позволяли мне валы, дававшие мне пощечину за пощечиной — вгляделся туда, где море сливалось с небом. Там, впрочем, уже ничего не было. Ветер пригвоздил меня к скале, как Прометея, даром, что огонь я приобрел, как добропорядочный гражданин, в супермаркете, и людям — исключая Предрага — его не дарил. Господи, как холодно! И… красиво. Расскажу Верочке… нет, Сашеньке — не поверит. Однако… Я ударился о выступ скалы, ощутив ее неоспоримую твердость.

Однако надо что-то решать. Надо… б-р-р-р… совершить что-то такое, что ясно и моментально выведет меня. Куда? А собственно, туда, где я сейчас. Порыв ветра и вслед за ним — немилосердная медвежья лапа волны, едва не захлестнувшая меня полностью, — напомнили мне, где я. Ждать? Но чего? Того, когда я совершу погружение, как дайвер, только принудительное и без акваланга? Плыть? Но куда — меня окружает море! Шибанет головой о скалы — вот и весь заплыв. Что я делал в прошлый раз? Когда Сашенька поливала меня то бишь? Я… Ах, да сколько это будет продолжаться! Бр-р-р… Да, что я делал? За… зах…

Захлебнулся. Да. Одна из волн, что стремились ко мне, одна из плетей, что в бессильной злобе хлестали друг друга, — лизнула подошву скалы, поднялась по ней, как язык черного пламени, и — заткнула мне рот и мозг, переполненный обрывками мыслей.

Плавать, видите ли, я не особенно умею. Да и то сказать: генеральный директор, член Совета… Нет, не умею; особенно по траве. Когда-то учился — наша вожатая укладывала нас лицом в песок и командовала: «Правую вверх, левую вниз! Левую вверх, правую вниз! Щеглов, ты опять отлыниваешь?» Тогда я не отлынивал, хотя и захлебывался песком; не отлынивал и сейчас, старательно двигая руками и ногами. Трава попалась мягкая, без репьев, поэтому то время, которое я потратил на осознание себя как личности здесь — в лощине, на травяном ковре, в непосредственной близости от какого-то расстеленного красного полотнища — ой, да это маки! — так вот, это самое время я хотя и выглядел смешно, но потратил, уверен, с пользой для своих мышц.

Я встал, отряхнулся, — мой костюм от Сardin выглядел как новый и даже на вкус был, с учетом моих морских треволнений, недосолен, — и решил исследовать переменившееся положение. Я не шатался — колонн, чтобы проверить это, не было, но я заключил так, сделав два робких шага; был, как всегда, спокоен. «Кремлевская», похоже, начинала сдавать позиции. А этот холодный душ!

Я огляделся. Вот это нужно запомнить! Лощина, посреди которой я стоял, имела форму правильного углубления — что-то вроде гроба, если отвлечься от прискорбного его назначения; прямо напротив меня два куста — жимолость, подумал я, или можжевельник (кустов я знаю немного), — взбираясь по склону, остановились на полдороге; все дно этого гроба — не силен я в сравнениях, не обессудьте, — покрывало маковое поле; таким образом, изначально, стало быть, я лежал на откосе головой вниз; хорошенькое дельце! Но маки, маки, что за прелесть! Ступая лакированными штиблетами по влажной от росы траве, сбивая букашек, размахивая руками, как косец, я сбежал несколькими шагами вниз. Будучи слоном, я, конечно же, растоптал несколько маков. Так вот чем пахнет от моих рук! Дунул ветерок — не тот умопомрачительный, хлесткий ветер, что охаживал меня на скале, но — легкий, нежный ветерок, как выдох ангела. Маки тотчас поклонились кому-то, один за одним, — оттуда, где я стоял, было видно, как на миг ковер стал жиже и как бы розовее, а потом вернулся в свое кровавое состояние. Эх, зачем я не поэт! В приступе досады, растоптав еще несколько нежных венчиков, я улегся — это в костюме-то от Сardin — прямо в маки.

Под стать идиллической обстановке — уходящему за ветку куста солнцу, колышущимся макам, примятым мною и поднимающимся травам, а в особенности непередаваемому пьянящему запаху — я впал в благостное настроение. Мои ноздри чувствовали необычное раздражение и впивали воздух, меж тем как я задался все теми же — для кого как, а для меня первичными — вопросами. Итак, это не раковина, иначе я бы действительно захлебнулся; но что? Может, Предраг на радостях накачал меня наркотиками? Да нет, он же сам подсел на «Кремлевскую». Скорее всего, Олечка, солнышко, подложила на кожаный диван под мою многострадальную голову какую-нибудь… а-а-ах… душистую подушку. На диване, значит. Неплохо, неплохо. Лучше, по крайней мере, чем в ГМИИ. А-а-ах! Вот и все ясно; а ты беспокоился… а-ааа-х!.. ах… х-рр-р…

Я вскочил, очумело вертя головой; шея хрустнула. Что это я? Спать, что ли, собрался? Дунул легко ветерок — но это не ангел вздохнул, а черт помахал хвостом! Это же маки, идиот! Уснешь — и все!

И хотя где-то на задворках моего сознания забрезжили рассуждения о том, что будет, если я здесь усну, я счел за благо не утруждать свою многострадальную голову — которая, как мы выяснили, лежит в подушку Олечки лицом, — лишними раздумьями. Решено. Выбираюсь отсюда. Я пошагал вперед, нещадно топча маки, которые так не хотели выпускать меня из своих объятий. Выбрав относительно пологий откос — он был удобен еще и тем, что именно по нему взбирались кусты, — я стал подниматься, скользя по траве и цепляясь за былинки. Если пловец я никакой, то скалолаз — в этом мне позволило убедиться восхождение — и того хуже. До куста мне удалось добраться лишь весьма хитрым манером: я стал на четвереньки — это в костюме-то от… ах да, это было, — и пополз упрямо, как наш общий родственник по Чарлзу Дарвину, на четырех костях. И надо же — уцепился за ветку куста! Солнце, оранжевое и краснеющее тем более, чем ниже оно опускалось к горизонту — то ли от стыда, на меня глядя, то ли соревнуясь с маками, — давно эту ветку миновало. И вообще… вечерело. Я уцепился за другую ветку, уколовшую меня шипом — это была явно не жимолость — и наконец-то приблизился к краю откоса. Слава тебе, Господи! Я едва успел запечатлеть в своем сознании разбитую на трапециевидные лощины местность; едва успел отметить, что в каждой из этих лощин — свой ковер маков, свои взбирающиеся кусты, своя, вероятно, влажная, трава; едва успел почувствовать себя в буквальном смысле на лезвии бритвы, — как восхождение мое завершилось.

Метаморфозой, — пейзаж вокруг меня побледнел, расплылся… Лощина разверзлась… Ах, мать честная!.. О-о!.. Последнее, что я подумал, было: «А ведь я не падаю! Я взлетаю!»

— Мсье Надар!

О… о!

— Мсье Надар! Мсье Моне!

Улица. Солнце. Клейкие листочки. Течение головных уборов. Люди.

— Мсье…