Омуты и отмели - Евгения Перова

Когда Алёша заснул, Марина тихонько вышла, но сама спать не могла. Она устроилась на кухне и стала разбирать теткин архив. Там были разрозненные письма, фотографии, детские рисунки, открытки, вырезки из газет, несколько толстых тетрадок в черных коленкоровых переплетах и маленькая деревянная лошадка на колесиках, довольно коряво вырезанная из дерева, но гладко отполированная. Марина повертела в руках лошадку и открыла первую тетрадь – они были нумерованы. Пожелтевшие листы исписаны неровным убористым почерком – такой же почерк и в некоторых письмах. Чья же там подпись? Она сравнила и ахнула: это почерк ее отца! Что же в этих тетрадях? Дневники? Нет, непохоже… Текст кое-где вымаран или дописан на полях и между строк… И Марина принялась читать рукопись:

«Поезд наконец остановился. Илья Николаевич Лисовский, сорока трех лет отроду, бывший заключенный, а ныне подчистую реабилитированный, последним вышел из вагона. Вышел, постоял и медленно побрел по перрону Казанского вокзала. Все вокруг казалось ему нереальным: и сам перрон, и спешащие к выходу пассажиры поезда, отягощенные тюками и чемоданами, и многоярусное, увенчанное островерхой башенкой, здание вокзала, и блеклое московское небо…»

«Он же писал роман!» – ахнула Марина. Перечитав все, Марина поняла, что роман не дописан. Она не выдержала и заплакала – ей стало мучительно жалко отца, прожившего такую короткую и такую страшную жизнь и не сумевшего толком насладиться ни любовью к жене и дочери, ни творчеством…

В последней тетради среди черновиков попадалось что-то вроде заметок – Марину поразило, что отец размышлял над теми же вещами, что и она когда-то: «Любовь – это не просто чувство, это реально существующее явление: воздух, вода, огонь… любовь. Любовь во всем: в солнечном свете, в струях дождя и порывах ветра, в улыбке моей дочери и даже в ее запачканных пеленках! Я сам – источник любви ко всему живущему! Никогда еще не жил я так насыщенно, так полно, чувствуя неразрывную связь со всем миром». На другой странице отец написал: «Надо внести поправку: источник Любви – вовсе не во мне, он, конечно же, вне меня. Где-то там, в высях небесных. А я – просто сосуд, наполненный Любовью, который никогда не оскудеет». «Надо же! – подумала Марина, вспомнив свои собственные мысли и ощущения. – И я пришла к тому же!» Снова охватила ее безумная тоска по отцу, которого она не знала и не помнила.

Или все-таки помнила? Марина прочла еще одну запись – в самом конце последней тетради: «Наша девочка заговорила! Мы с Витошей долго смеялись, потому что первые ее слова были «Баюка маёкая!» – «басулька малёхотная»! Так я всегда называл Витошу, так стал называть Мариночку. Любимые мои басульки! Как я хочу, чтобы они были счастливы». Что-то смутно зашевелилось в памяти Марины, когда она прочла эти странные слова – «басулька малёхотная»![2] Что бы это значило? Марине казалось, что слова эти имеют отношение к игрушечной лошадке. Но толком так ничего и не вспомнилось.

К утру Марина изучила все и долго сидела, рассеянно глядя в окно – сравнивала вычитанное с тем, что услышала от Ольги, Лизаветы Петровны и Вениамина Павловича, переживала, думала и вспоминала. Знать бы все это раньше! Или, наоборот, хорошо, что не знала? Марина теперь совсем по-другому видела собственную мать, ее родителей, да и себя саму понимала лучше. И, как обещала, через пару дней рассказала все Лешему:

– Вижу, что уже не сумею лучше разобраться. Много осталось непонятного, темного. Я расскажу, что у меня сложилось из всех этих кубиков: письма, записки, разговоры. Что-то я сама «увидела», что-то вспомнила. Мне еще Елизавета Петровна много добавила – она всего на два года старше мамы и всех знала. Елизавета – ленинградка, родителей потеряла во время войны, Екатерина Леонтьевна – мама Сергея и Ольги – забрала ее к себе. Ольга говорила, их мать очень добрая была, всех норовила пригреть. Так и Верочку пригрела, мою бабку. Верочка была сирота, жила у тетки, а у той своих трое или четверо. Шпыняли ее вечно, попрекали: нахлебница, лишний рот. Вот Верочка и прибилась к сердобольной соседке. Близнецы года на два постарше, так и выросли вместе. А когда выросли, Верочка в Сергея влюбилась.

– Верочка?

– Да. Очень сильно любила. А он такой был, знаешь, ловелас! Настоящий донжуан, ни одной не пропускал. Обаяния невероятного, Елизавета говорит. Ей двадцать было, когда его в первый раз увидела, а ему за сорок, да еще после лагерей, и все равно!

– Так он сидел?

– Сидел. Но это после войны. А до войны учился в ИФЛИ, там с моим дедом познакомился. Они всю жизнь были, что называется, «друзья-соперники». А дед, похоже, сначала Ольгой увлекся. Но у нее какой-то немыслимый роман в это время был, она скоро забеременела, но ребенка потеряла – то ли при родах, то ли потом умер. А дед увидел у Смирновых Верочку и влюбился. Долго ее добивался! Она ему честно сказала: «Не люблю, один Сергей на всю жизнь!» А он ей: «И где твой Сергей?» А тот как раз в Ленинград уехал. Ну, дед Верочку и завоевал в конце концов. Сергей вернулся – а у Верочки уже ребенок, моя мама – Виктория. Представляешь, родители ее Витошей звали! Никак не могу это милое имя к маме приложить, все кажется – не подходит! Витоша – что-то такое плюшевое, ласковое, а мама жесткая была. Суровая. Хотя… Ты знаешь, и Елизавета Петровна, и Вениамин Павлович в один голос твердят, что наша Муся – вылитая Витоша! По темпераменту, по манерам, по всему. Я никак это осмыслить не могу! И только сейчас поняла, почему маму так назвали: Виктория, победа! У меня это почему-то с войной связывалось – День Победы и всякое такое, а мама-то в сороковом году родилась. Это другая победа была – над Сергеем. Так дед думал. Но оказалось – поражение, не победа.

– Почему?

– Так уж получилось. Началась война, оба воевали, и Сергей, и Николай. Верочка в эвакуацию не поехала, она машинистка была в каком-то оборонном учреждении, так с маленькой Витошей и прожила всю войну – и бомбежки, и голод. Она фаталистка была: что будет – то будет. Потом Верочке извещение пришло, что муж ее пропал без вести. И она уверилась, что он погиб. А в 1943 году вдруг приехал Сергей. Он ранен был, возвращался в часть, ехал через Москву. Ну, и… Любовь-то никуда не делась. Сергей уехал на фронт, обещал к Верочке вернуться. Но не вернулся. А в 1946 году возвратился дед Николай: он контужен был, память потерял, долго по госпиталям валялся. Пришел домой, а там жена встречает уже с двумя детьми: Витоше шесть, а Грише – два.

– Да ты что! Господи! И как же дед-то отнесся?!

– Как он мог отнестись! Ты знаешь, мне кажется, что именно тогда Верочка слегка рассудком повредилась. Я эту сцену прямо вижу: она домой возвращалась из магазина, дети с нянькой были, ей соседка говорит: «К вам военный какой-то приехал!» Она решила – Сергей. Бегом по лестнице бежала, врывается, а это муж, а не Сергей. Она в обморок упала. Какие у них были с Николаем разборки, уж и не знаю. Сразу ли он догадался, чей ребенок, или Вера ему все-таки рассказала, но потом уже никаких сомнений быть не могло, так Гриша на Сергея похож был. Он умер совсем маленьким – двусторонняя пневмония. Верочка в больницу попала, сама еле выжила.