Аппендикс - Александра Петрова

– Погодите, пусть ребенок поест, он не обязан поститься, как мы, – вступилась Флоря.

Помытый и переодетый Флорин вместе с матерью уплетал куски самого вкусного в его жизни ржаного хлеба с медом. Мать выглядела потерянной, и, совершенно забыв сегодня про обезьянку, он намазывал для нее деревянной ложкой мед на мякоть любимой горбушки, кроя смешные рожицы. Она хмурила брови, покачивала головой, но большие глаза цвета жженой карамели лучились.

На улице валялись деревянные корыта, лежало множество распиленных стволов, возвышались горы щепок. Из одной, вырастающей на глазах, все еще торчала чья-то голова, покрытая пылью, и щепки летели во все стороны. В соседних дворах тоже звенели топоры. Смолистый дух слипался с травным и лиственным весенним паром нагревающейся земли.

Родика взяла маленький топор с покатым лезвием и, легко вертя им, как будто он был просто каким-нибудь вороньим пером, за несколько минут из болванки соорудила что-то похожее на лодочку, от которой ножиком она отделила ненужное. Флоринел изумленно держал ее перед собой, когда один из дядьев преподнес ему огромную ложку на длинной ручке. Отец покашливал, покручивал пшеничный ус, а потом и сам стал хватать поочередно лежавшие на полене топор, нож и резец.

– Вот тебе соловушка, – и он посадил на его ладонь маленькую птичку, у которой был и клювик, и даже глаза. – А вот и тебе, – и он дал вторую, побольше, Родике.

– Так что же тебе все-таки приснилось? Действительно белый ягненок? – Отец крепко обнял его, взглянув иронично и недоверчиво.

Лисица Родика подошла сзади и все испортила.

– Да, – с тяжестью, потому что это уже не был отворот от волка, образ которого успел исчезнуть, а настоящее вранье, ответил он, не зная, куда девать все свои богатства.

– А ленточка была синяя, прямо на хвостике? – захлебывалась Родика.

– Да, была, – не глядя ни на кого, пробубнил он.

– А что там было написано?

Написано? Разве должно было быть что-то написано? – подумал он и все же ответил:

– «Люблю маму» – вот что.

Отец отвел его в сторону и, смеясь, посмотрел ему в глаза.

– Это правда, сынок? Ну, теперь бабушка, моя мама, точно будет здорова. Если, конечно, это правда.

– Нет, – пробормотал шепотом Флорин, приблизившись к отцовскому уху, – мне приснился, – и ему опять стало жутко, – волк. Не верь, там никакая не бабушка лежит.

– Оставьте мальчика в покое, – тихо убеждал семью отец, когда все расселись у печи, – ну как ему может что-то присниться? Он вообще ничего не знает о мысли об агнце.

– Да-да, – подхватила, как всегда смущаясь самой себя, мать.

– Все из-за того, что ты вырос среди чужих, – резко выступила Флоря, окатив золовку бурлящим взглядом, – папа, ну зачем вы отдали Георге в другую семью? Он совсем не понимает, что к чему! Вот и сына растит в неведении, как будто мы посторонние.

– Ты же знаешь зачем, – дед шумно отпил из деревянной чашки.

– Ой, ой, а то был бы иначе, как ты, – усмехнулся отец, а тетя Флоря, взныв, вскочила и сильно дернула его за кудрявые светлые волосы. Все заговорили одновременно, и Флорин, потянув Родику за подол красной юбки, нырнул под стол.

Из темной комнаты снова донеслись стоны. Все замолчали.

– Мой старший сын живет по-другому, чем мы и наши отцы, – медленно произнес дед, – но в нем тоже течет лимфа деревьев и кровь даков. Сколько раз я вам рассказывал, как три страшных сестры, три крылатых пророчицы пришли к нему. Вы знаете, что они приходят ко всем детям рударей, но тогда последняя, молодая, захотела отменить благие пожелания старых, и он захворал, хотя повитуха, как всегда, помыла весь дом и приготовила отличную дорожку из песка. Иногда мне кажется, что, может, она забыла помыть ручку дверей после прихода Штефана из деревни и сестры решили наказать нас за нечистоту. Может быть, и так. Каждый Курбан все мы ждали агнца во сне, но вашего брата вылечили его приемные родители румыны, да хранит их Бог, ведь агнец не снится для тех, кто болеет чем-то внутренним, Курбан не может их исцелить. Он помогает от рахита, паралитикам тоже возвращает ноги и руки, и от удара может спасти. Все, не только мы, но и румыны, и цыгане тоже могут выздороветь, если только они празднуют Курбан.

Из-под стола Флорин услышал, как шмыгает носом Флоря, как вздыхает мать, как покашливает отец, как поскрипывают половицы под стульями трех массивных дядьев.

Родика указала ему на руку отца, которая поглаживала колено матери, на ее ноги в белых вязаных носках, прижавшиеся к отцовским коричневым, а потом на ноги дядьев, которые несколько раз пересеклись во взаимных пинках.

– Разве мы не румыны? – спросил один из дядьев.

– Конечно. – Дед надолго замолчал. – Только сами румыны так не считают. Хотя настоящие румыны – это именно мы. Мы те, кто помнит заветы даков, хранит Курбан, кто живет среди природы и говорит с деревьями.

– Для них мы просто цыгане, хотя никто так хорошо не умеет делать колеса для телег, как мы. Они не хотят признать, что все началось от рударей, что «ruda» – это столп мира, мы ведь даже не знаем цыганского, ничего общего с ними у нас нет, цыгане – те из Индии, а мы всегда жили здесь, – темные носки тетки Флори под столом подвинулись вперед, а светлые материнские задвинулись еще дальше.

Утром, переступив через спящих, он выбежал на улицу. Ноги в незашнурованных башмаках мокли от росы, и было зябко. С трудом он волок за собой топор Родики и так, наконец, согрелся. У студеной реки, посередине которой с каждой минутой разрасталась вширь золотистая складка дня, неловко взяв топор за древко у самого основания, обеими руками он стал тукать по стволу низенькой ивы.

Тысяча капель и духмяная желтая пыль посыпались на него сверху. Недавно вылезшие узкие листы дрожали. Ему показались они лодочками. Подуло, и ива повела плечами, из светло-зеленой вдруг став серебристой.

Когда, пыхтя, он с удовлетворением заметил маленькую трещину на стволе, кто-то тронул его за затылок. Узкоглазый мужчина с как будто вырезанным из дерева лицом смотрел на него сверху. Топор выпал и больно ударил по пальцу. От вида крови и расходящейся кожи Флорин закричал.

Дома, приняв его, уже безмолвного, из рук мужчины, тетя Флоря что-то пробормотала, посыпала на рану древесной пылью и затянула палец тряпкой.

На следующий день, встав на колени перед ивой, дед поклонился ей: «Прости, деревце, – повторил он, – прости нас». Флорин тоже поклонился, поцеловал ствол, как дед, и ему показалось, что ива поежилась. «Нельзя трогать дерево, прежде чем оно тебе не разрешит себя погубить или отдать кусочек», – дед встал, отряхнул колени и взял его за левую, здоровую руку.

Вагон резко остановился, и все накренились в одну сторону. Флорин не мигая смотрел на свои ладони. Поезд тронулся, а он так и сидел, уставившись.

«Выход на правую сторону», – продолжал вкрадчиво объяснять голос.