Аппендикс - Александра Петрова

– Сумку у меня украли.

Ну тогда и у него украли настоящее. А он все продолжает его искать, хотя бы в самом себе. То, что он утратил, кстати, – не вещи. Не какая-нибудь там ручка или, я не должна обижаться, глупое зеркало!

Ну что ты можешь понимать, мужичье, в зеркалах! – промолчала я. – Чтобы знать что-либо об изгибе лежащей спины, о раскрасневшемся лице, завороженном двойником, который пугает и восхищает одновременно, нужно быть либо женщиной, либо Веласкесом. А ручка… От каждой ручки – особая мозоль на среднем пальце. Каждая ручка пишет свои слова. Та ручка, например, была особенно тонкой.

Прошлое (каковым была и сама идея ручки) снова засосало меня в себя, и я, выкарабкиваясь из него, придумала ответ за Флорина о том, что демократ-компьютер отменил такие ненужные детали, как почерк заодно с малограмотностью и рассеянностью, но вовремя вспомнила, что он этого не говорил. А в то, что было им сказано в реальности, я включилась с конца: «…Не поверишь, а ведь я был счастливчиком. Даже в первые годы жизни здесь».

В этот момент поезд замедлил ход, остановки не объявляли, и я привстала, чтобы понять, где мы едем. Тибуртина. Следующая – Болонья. Страна Яилати там становилась разреженной и почти сходила на нет.

А что тут не верить? Счастлив тот, кто едет в дальние края, смотрит в открытое море, и существование корней, устойчивого мира за спиной четко отделяет для него одно пространство от другого. Улисс был путешественником лишь благодаря своей уверенности в Итаке. Но тот, кто теряет ориентир прошлого, уже не может, пусть даже только в мечтах, никуда вернуться и, значит, вне точки отсчета не может больше и путешествовать. Ведь человеку до того, как он вернется в землю прахом, нужно же куда-то просто по-бытовому, хотя бы время от времени возвращаться. Чтобы встречали, ждали, не могли дождаться. Или – наоборот – лишь бы не приходил, и чтоб идти по бережку или мимо канавы, если нет реки, или на горы засмотреться и вспоминать, или отмахиваться от воспоминаний: вот здесь двадцать лет назад чуть не упала, распивали в парадной и хватанула Три топора, здесь целовалась и поняла, что Бог существует, здесь услышала, что у Лерки уже началась менструация, а здесь, еще совсем букашка, нашла пуговицу от мундира пилота. Теперь в мою парадную заходили незнакомые люди, которые жили в нашей квартире. Они поставили вьюн на наш Шредер, который мы не смогли вывезти. А может, это уже был и не наш, и не Шредер, а какой-нибудь Красный Октябрь, но в окна все равно было видно, что поставили. Говорят, Лерка умерла от передоза. Помню ее последнее стихотворение: «Куда деваться нам обоим? Прибиться гвоздиком к обоям? И т. д.» О, обои, отвратительная бумага с выцветшими цветиками, запах крахмального клея, чур вас. Черное спиртовое пойло советских ординарных портвейнов, я никогда не смогу больше тебя испить.

Без прошлого путник не может идти и вперед. Возможно, он может просто себе идти, но не вперед, а заново – пятясь и кружа, подпрыгивая и проваливаясь, наигрывая одну и ту же фразу мотивчика мнемозины с помощью затерявшегося в кармане убогого цилиндра музыкальной шкатулки.

Флорин понурился, вошел в туннель самого себя. Его лицо еще больше исказилось, чтобы потом опять вскинуться, опять обжечь меня своим ледяным глазом. Хорошо, что второй был обезврежен налетчиками. Меня просто знобило от этих зыркал.

«Поликлинико», – неожиданно включилась запись, хотя подъезжали уже к Кастро Преторио.

Если хоть какой-то из древних богов и задержался в этом городе, то, конечно, это был бог Хаоса и его капризные слепые дети. Это они ломали рельсы метрополитена, переводили стрелки часов вперед или назад, так что транспорт либо не приходил совсем, либо приходил весь сразу, устраивали бесконечные очереди в поликлиниках или разбирали булыжные мостовые, и тогда мотоциклы, поскальзываясь на выщербинах, роняли своих всадников, теряющих порой собственные жизни.

Для Флорина город Эр был мастерским анаморфозом. Правильное, пригодное для жизни изображение могло получиться только с помощью хитрых зеркал и найденного угла зрения, но этот угол ему никак не давался. Иногда у него проскальзывало подозрение, что изображение это настолько мощное, что он не способен различить его просто из самозащиты.

А в Катании тогда жилось как на вулкане. Прошел примерно месяц, как исчез Амастан, и вулкан ожил. Он полыхал, выблевывая горящую жидкость на несколько сотен метров вверх. Направление и сила ветра, время дня и мощь извержения окрашивали лаву в новые цвета, видоизменяли ее форму. Ночью она была глазом циклопа или красным фитилем свечи улегшегося спать великана, ранним утром – стадом золоторунных овец, охваченных пожаром. Или огнедышащим, по частям выбирающимся из пещеры драконом с сотнями шевелящихся змей вместо голов. А однажды сам Тифон, чудище с крыльями летучей мыши и лапами из двух сношающихся драконов, харкая окаменевшей кровью, вылез из чрева Тартара, чтобы вновь потрясти землю. В непогожие дни по утрам над городом стелилось белое курение травы забвения, вечерами полыхало багрово-черное знамя выступающего из-под недр земли таинственного войска.

Извержение на долгое время отвлекло его от ночных толчков и тумаков фантазии. Например, он перестал подсчитывать, на какой стадии находится разложение тела Амастана, который (и это был один из множества опутавших его парадоксов) с каждым днем казался ему все более близким. В некрофильском музейчике Винченцо Беллини с экспонатами в виде его волос, черным гробом и гипсовой маской висел также карандашный набросок выкопанного через сорок лет тела композитора. От его правой ноги осталась только кость, а на левой почему-то еще сохранялось разложившееся мясо. Однажды забредя туда от нечего делать, Флорин уже не мог перестать думать о тайной могиле Амастана, не гадать, не вырыл ли его какой-нибудь пес, не перепрятал ли мертвеца хозяин и больно ли ему еще в том неизвестном мире или уже совсем нет. Теперь же, благодаря поллюциям вулкана, его ночные бдения могли сойти за любопытство и восхищение, что осаждали вечерами фланеров на буржуазной виа Этнеа, заткнутой на конце огромной бурлящей горой. Правда, уже через несколько месяцев все привыкли к ее безумию, и жизнь слишком быстро потеряла вкус опасности.

Метро там было всего в одну линию. Поезд вылезал из-под земли на волю. Холмы, море, река. Иногда, особенно в какое-нибудь раннее безлюдное утро, ему казалось, что он уже когда-то бывал здесь. Как и тот его город детства, который иногда ему снился перед наступлением холодов, – это тоже был греческий город. Или, может быть, римский, византийский, мусульманский. Там тоже кожа и вещи пахли соленой водой, жизнь стремилась вовне, пульсировала сильно и ярко. Женские тела не прятались, и дети точно так же, как он когда-то на другом, темном, печальном изгибе того же моря, носились за мячом по площадям, скатывались с волн. У его моря тоже жили монстры, фавны, циклопы, кентавры и боги. А не так далеко от места, куда они приезжали почти каждое лето, на Змеином острове в дельте Дуная, был похоронен прекрасный убийца Ахилл.

Встающее солнце оглушало белизной. Пятилетний Флорин, ушастый мышонок Джерри с толстыми щеками, в белых гольфах, надраенных ботинках, белой рубашке под шерстяным костюмчиком и коротким пальто, за руку с мамой шел мимо Археологического парка по бульвару Tomis к чуду социалистической экономики – отмытому и вновь покрашенному Трабанту, прислонясь к которому улыбался отец.