Я, Лучано Паваротти, или Восхождение к славе - Лучано Паваротти

Но на самом деле я пользуюсь им как раз для того, чтобы в глазах зрителей выглядеть менее глупым. Побывав на концерте одного моего коллеги, я пришел в ужас от его обильной жестикуляции, он даже подпрыгивал — прямо сумасшедший. Вот поэтому я и задумался: нужно что-то делать, чтобы не распускаться на эстраде, не выглядеть столь же смешно.

Платок в руках помогает мне контролировать свои движения. Если начну размашисто жестикулировать, он станет летать по воздуху и привлечет мое внимание, словно знак опасности. Я уже привык к нему, и платок придает мне уверенность.

Думаю, мое первое сольное выступление в Нью-Йорке стало значительной вехой в моей карьере. Это произошло в марте 1973 года в Карнеги-холл. Поначалу мы сомневались, что все билеты будут проданы. А получилось наоборот — даже разместив зрителей на сцене, все равно пришлось отказать многим желающим попасть на концерт.

Как я уже упоминал, я всегда очень волнуюсь перед выступлением, но в тот раз переживал как никогда. Мне предстояло петь перед трудной нью-йоркской публикой в знаменитейшем Карнеги-холл. Нет рядом сопрано, за которую можно было бы спрятаться, нет декораций, костюмов, оркестра… лишь я и мой аккомпаниатор.

Я решил петь только итальянскую музыку — в конце концов, я ведь итальянский тенор, — но исполнить ее так, чтобы программа отвечала самым жестким требованиям. Я спел романсы Тости, арии Беллини, Россини и Респиги. На бис исполнил «Вернись в Сорренто» и «Сердце красавицы».

Уже в самом начале концерта я понял: публика на моей стороне. Только обретя какую-то уверенность, я смог немного успокоиться. Собрал все силы и сосредоточился на исполнении еще больше, и вскоре удалось снять мучительное нервное напряжение, которое так огорчает меня перед каждым выступлением. Оно как бы улетучилось. Концерт прошел с огромным успехом… даже у критиков. Я выдержал еще один экзамен.

После успеха в Карнеги-холл я стал чаще давать концерты. В последующих выступлениях пел ту же программу с небольшими изменениями в Вашингтоне, Голливуде, Далласе, Миннеаполисе. Я всегда счастлив показать свое искусство множеству людей, которые, вполне вероятно, никогда в жизни не получили бы возможности прийти послушать меня в Метрополитен или в Филадельфийской опере. Хоть я и необъятно толстый, все же легче транспортировать меня одного, чем везти целую труппу и оперные декорации.

Когда я выступал со своим первым концертом в Карнеги-холл, то считал, что таких волнений и такого трудного экзамена в моей жизни больше не будет. Но в начале 1978 года пришлось выдержать другое, куда более серьезное испытание — концерт в Метрополитен, который транслировался по национальной телесети днем в воскресенье. И перед его началом я действительно по-настоящему чуть не умер от страха.

Когда выступаешь перед несколькими тысячами слушателей, всегда боишься спеть плохо, но при неудаче можешь попытаться успокоить себя всякими рассуждениями. Если покажу себя не самым лучшим образом, конечно, найдутся люди, слушающие тебя первый раз, которые скажут: «Этот Паваротти не бог весть что, как о нем говорят!» Но так скажут лишь некоторые. Повезет, станешь выступать в дальнейшем блестяще, и число скептиков уменьшится.

Но если поешь по национальному телеканалу и срываешься на грудном «до», у тебя остается отчаянно мало надежды отвоевать репутацию.

Герберт Бреслин и другие доброжелатели продолжали убеждать меня, какое замечательное дело — выступление по телевидению, как оно важно для карьеры, какой мгновенный и прекрасный результат оно дает: ведь самая широкая публика узнает, что Лучано Паваротти — великолепный тенор…

Но я-то понимаю, что если спою плохо, то вся телетехника обернется против меня же! Уж кто-кто, но я-то об этом помню, и еще как.

С неизменным концертным платочком.

На своём втором концерте, в Далласе, я уже взял за правило держать в руке большой белый платок.

Знаю, возможно, это смотрится несколько нелепо…

Но на самом деле я пользуюсь им как раз для того,

чтобы в глазах зрителей выглядеть менее глупым…

Платок в руках помогает мне контролировать свои движения. Если начну размашисто жестикулировать, он станет летать по воздуху и привлечёт моё внимание, словно знак опасности.

Я уже привык к нему, и платок придаёт мне уверенность.

Иногда мне кажется, будто я вообще единственный человек, кто осознает, что дело может принять и непоправимый оборот. Не думаю, что я чересчур мнительный. Просто реалист и знаю, что может произойти. Когда приближается выступление перед телекамерой, то никакие самые разумные доводы не помогают снять волнение и страх.

Помню, тогда перед концертом, который передавался по телевидению из Метрополитен, я сидел у себя в гримуборной, обливаясь холодным потом, и каждые пять минут спрашивал, который час. Один мой друг сказал, что я настоящий сумасшедший, разве можно так волноваться — ведь все, кто ожидает меня у экранов, на моей стороне.

Он не понимал одну простейшую вещь.

— Может быть, сейчас они и на моей стороне, — возразил я, — но будет ли так и после концерта?

Бог помог мне в тот день. Голос не подвел, и я не рухнул от нервного напряжения. По приблизительным оценкам мое выступление по телевидению смотрели два миллиона человек — рекорд, сообщили мне… Наверное, самое большое число зрителей, какое когда-либо собирал оперный певец. И, несомненно, самое огромное для меня.

Мне понадобилось три года, чтобы отшлифовать свою концертную программу, с которой теперь обычно выступаю. Хотелось, чтобы она устраивала критиков, а это значит, что музыка должна быть трудной, позволяющей показать различные стороны вокала и интерпретации. Мне хотелось, чтобы она интересовала изысканную публику, которой надоели самые популярные мелодии, какие обычно поет тенор, и она ждет чего-то менее знакомого ей.

Но необходимо удовлетворить и самую широкую аудиторию. Мне не хотелось, чтобы люди, сидящие перед телевизором зевали от скуки, все больше и больше злясь на меня, почему не пою «Вернись в Сорренто». Вот поэтому я постарался включить в программу произведения, которые устроили бы первые две группы слушателей, но в то же время были бы настолько мелодичны и прекрасны в музыкальном отношении, что нашли бы живой отклик и у неискушенной, простой публики.

По сей день для меня огромное удовольствие выступать с концертом в городе, где я еще никогда не пел. Люди из кожи вон лезут, стараясь принять меня достойно, чтобы я почувствовал себя желанным гостем, и признаюсь — обожаю, когда меня так балуют. Идеальный пример подобного гостеприимства — мои гастроли в Тель-Авиве летом 1979 года.

В аэропорту нас встретили с цветами и подарками для моей жены и дочерей. В наше распоряжение на время гастролей в Израиле предоставили лимузин, нас поместили в так называемом «Доме оркестра» — резиденции, которую Израильская филармония выделяет приезжающим артистам. Это красивейшее помещение, в котором множество картин, скульптур и предметов художественных промыслов, с великолепным обслуживающим персоналом, готовым удовлетворить любой ваш каприз.