Последняя любовь Гагарина - Дмитрий Бавильский

81

С задумчивым, байроническим видом (точно его совершенно не волнует окружение, куда существеннее мысленные мысли, только они и способны занимать) Олег ходит между оживлённо беседующих кружков.

Смотрит по сторонам, узнает физиономии, намозолившие глаза (выбравшись из телевизора, телегоспода оказываются, как правило, значительно меньше ростом), кивает им, будто бы так и надо, и вновь с невозмутимым видом идёт дальше.

К другому кружку, где ему так же неуютно и одиноко. Лёгкости ему не хватает или навыка. Вон ведь как другие-то внедряются в компании, казалось бы, открытые для посторонних, – подходи, говори, общайся…

…но ему отчего-то не хочется…

Не за что (не за кого) зацепиться, слова журчат, глаза блестят, дамы перебегают от человека к человеку, заканчивая (точнее, не заканчивая) разговор на полуфразе.

«Ой, извини, мне ещё нужно перемолвиться парой словечек с NN…» Или: «А вот и NN появился, пойду-ка я поздороваюсь…» И совершенно непонятно, почему с этими NN или MM нужно обязательно поздороваться сейчас, а не потом и зачем вообще нужно здороваться?

Общество взаимного восхищения, где на самом деле никто никем не восхищается, лишь себя показывает…

И Гагарин наливается отвращением ко всему вокруг и даже к самому себе.

82

Возле столов с тарталетками толчея, закусывают противники режима и его сторонники. Охлаждённая водка, тонко нарезанные копчёные колбасы и ветчины… Гагарин подходит к еде из чистого любопытства, ему почему-то брезгливо есть вместе с этими людьми.

Возле напитков разгорается нешуточный спор. Разумеется, о судьбах Родины. Про особый путь России, которого не миновать, ведь у нас даже капитализм имеет иной характер, не такой, как в других странах.

Особенно горячится тщедушный и кудреватенький в круглых очках, распаляет себя, несёт очевидную чушь. Между тем, вместо того чтобы поднять кудреватенького на смех, ему внимательно внимают несколько телевизионных дам, приятных во всех отношениях. Оратор разоблачает глобальный вред глобализации.

Ему оппонирует изящная политически подкованная дама восточной наружности (Гагарин мгновенно проникается к ней симпатией, несмотря на то, что дама эмансипирована и на робкую гейшу не похожа). Рядом с ними, облокотившись на подоконник, стоит изящнейший доктор Курапатов и несколько незнакомых Гагарину лиц.

Спорщики срываются на крик, словно бы голосом придавая дополнительный вес своим теоретическим выкладкам. Олегу становится забавно – только в России, вероятно, люди могут вот так кипятиться, размышляя на абстрактные темы – брызгать слюной и давиться дармовыми закусками. Словно бы публичность пьянит. Словно бы это – последний для спорщиков шанс откупорить сосуд с истиной.

– Да, да, да, – кричит очкастый Буратино, словно бы готовый задушить собеседницу, – идите в свой «Макдоналдс» и жрите в нем гамбургеры, вам, дорогуша, не помешает.

– Почему, если разговор заходит о либеральных ценностях, то меня сразу начинают посылать в «Макдоналдс», что, кроме «Макдоналдса», демократия ничего не построила и не создала? – оправдывается или удивляется понравившаяся Гагарину дама. – Я неплохо поужинаю и во французском ресторане. Кстати, и вы, Митя, тоже, признайтесь, любите французскую кухню.

– Щи да каша – радость наша, – подзуживает доктор Курапатов, словно бы ставя диагноз. – Дело же не в каше и не в «Макдоналдсе», – продолжает пытаться урезонить спорщиков Курапатов. – Обратите внимание, господа: споря о материях возвышенных (коими, безусловно являются разговоры о путях самоопределения нашего государства), вы всё время говорите о еде…

– Да, мы голодаем, но чего нам это стоит, – продолжает кипятиться известный всей стране Митя, – потеряны национальный колорит и отечественные приоритеты, нация вымирает, а акулам капитализма только того и нужно. Ну, вымрем мы все, и что останется? Пустые «Макдоналдсы» по всей стране… Нет, господа-товарищи, нам нужен особый путь. Православие и державность, соборность – вот на чём всегда испокон веку стояла и стоять будет земля русская.

– Кто ж вам мешает молиться и ходить в «Макдоналдс»? – взвизгивает напористая и лохматая блондинка, врываясь в полемику.

– Никто не мешает, однако же скверну эту нужно бы поистреблять, ибо нет в ней никакой духовности, слышите, нет, – с отчаянным видом главный медийный авторитет, хватает стебель сельдерея, которым украшено блюдо с мясной нарезкой, и эффектно перегрызает его. – Сплошная инвентаризация… то бишь стандартизация жизни, превратили страну, понимаешь, в один сплошной супермаркет.

– И что же плохого в том, что людям стало возможным выбирать из того, что есть? – удивился доктор Курапатов, известный в обществе представитель «Партии здравого смысла».

– Да потому, Ирина Мацуоновна, что изобилие это мнимое и сводится к нескольким позициям, навязываемым нам рекламой и всем этим потребительским обществом, которое строит, не побоимся этого определения, кровавая гебня, – объяснил всем Митя, для которого в этом мире не осталось нерешенных вопросов.

– Господи, ну гебня-то тут при чем? – пытается прорваться к истине встревоженная Ирина Мацуоновна.

– А при том, что пока мы тут с вами жируем… – Митя обвёл всех присутствующих торжествующе-презрительным взглядом.

– …Тысячи детей Южной Африки умирают от недоедания, – выкрикнул кто-то, и массовка загоготала.

– Смеётесь, – Митя поправил очки, – а между тем, вспомните ещё мои слова, что предупреждал вас Митя Кипарисов, вставлял палки в колёса кровавому режиму, а вы его засмеяли. Смейтесь-смейтесь, над кем смеётесь? – Митя не унимался, словно бы пил одну рюмку за другой. Да и впрямь выпивал. – Над собой смеётесь…

83

– Хорошо, Митя Кипарисов, – хрупкая Ирина Мацуоновна держалась стойко, пытаясь противопоставить хамству рассудительность, – отчего же вы не уходите в глухую оппозицию, всегда тусовались и продолжаете тусоваться на банкетах, между прочим, оплаченных этим самым кровавым режимом, который вы на словах люто ненавидите, вместо того чтобы…

– Чтобы что? – перебила Ирину Мацуоновну патлатая блондинка, явно завидуя ухоженности спорщицы, и широко открыла рот навстречу тарталетке.

Лучше бы она этого не делала. Ибо Ирина Мацуоновна метнула в её рот такой бескомпромиссно нацеленный взгляд, что без слов стал понятен пафос непроизнесённого.

– Vous dites toujours des betises («Вы всегда говорите глупости», фр.), – захихикала дама с глубоким декольте, в котором болтался огромный православный крест, инкрустированный фальшивыми изумрудами и стразами, образовывавшими заветный вензель «D&G».

– Je ne suis jamais plus serieux, madam, que quand je dis des betises («Я всего серьезнее, сударыня, когда говорю глупости», фр.), – через плечо возразил Курапатов большому декольте, явно от лица кого-то из спорщиков, но кого именно, понять было невозможно, так как позиция самого толстяка не проявлялась никак, ограничиваясь рамками провозглашённого им самим «здравого смысла».