К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни - Николай Николаевич Новиков

class="p1">Вот еще одно весьма интересное, хоти не довольно понятное наблюдение д-ра Дитриха. В одном месте «Дневника» он говорит: «Удивительно, что глаза у него, несмотря на полное отсутствие всякой последовательности в мыслях, несмотря на полное отсутствие сознания, смотрят разумно».

После всего, что выше сказано, на основании «Дневника» сама собою выступает сила той правды, которую доктор высказал в следующем месте своей «Записки»: «При такой болезни человек становится вне всяких определений, соединяющихся в понятии о государстве: он как бы вычеркивается из всего мира, во сколько мир есть связь человеческих обществ; у человека, страдающего этою болезнью, нет и не может быть сознания каких бы то ни было отношений или обязанностей ко всему миру; он принадлежит только и единственно великому целому природы». Высказав эту безутешную правду, д-р Дитрих не коснулся вопроса, остается ли в безнадежном страдальце что-либо истинно человеческое и сколько-нибудь постоянное в жизненных его отношениях ко всему ли «великому царству природы» или к одной из великих ее частей. Не нужно договаривать, что под истинно человеческим отношением можно разуметь только любовь. На предложенный вопрос в силу человеческой природы a priori можно отвечать только утвердительно. Сдается, что на основании одного места в «Дневнике болезни», записанного под тем же 24-м августа 1828 года, и a posteriori нельзя отвечать на тот же вопрос иначе как утвердительно. Вот это место: «Он любил солнце, часто любовался им и свою вечернюю молитву посылал заходящему светилу»[114]. Любопытно бы знать, что могли бы сказать специалисты психиатрии об этом указании. Обыкновенным смертным отрадно думать, что д-р Дитрих, хотя и ненамеренно засвидетельствовавший, что кроме красивых видов и цветов душевнобольной Батюшков в целиком целом природы «любил» еще солнце, на сей раз не просто обмолвился, а помимо воли высказал общечеловеческое признание, что нет и не может быть в живом человеке такой глубины духовной гибели, при которой всё человеческое могло бы обратиться в нем в ничто.

Остается исчерпать в извлечении то, что не могло войти в «Записку» д-ра Дитриха, законченную февралем 1829 года, но вошло в «Дневник», доведенный до 30-го мая 1830 года.

Прежде всего, нелишним будет пересказать попытки воздействовать на душевное настроение больного музыкальными средствами. Еще 10-го января 1829 года д-р Дитрих записал в «Дневнике», что утром этого дня принесли фортепьяно. Больной видел, как проносили его в комнату доктора, но не обратил на эту новость ни малейшего внимания. Под 30-м того же января д-р Дитрих записал: «Вечером кн. Вяземский и Верстовский[115]; последний играл на фортепьяно в прихожей моего помещения, и, так как дверь была открыта, больной мог отлично слышать игру. Посланному к нему Шульцу больной заметил, что люди, позволяющие себе развлекаться музыкою в даме Бога Константина, будут наказаны в преисподней самими Адамом и Евой. Лежа на диване, лепил он в это время что-то из воску, но не имел раздраженного вида, потому и не был прекращен опыт». Наутро больной «рассказывал всякий вздор, с негодованием отнесся ко вчерашней музыке и предсказывал, что в мае все совершенно изменится, будучи вполне убежден, что теперь апрель. За вечерним чаем говорил, что скоро придет его сын, архангел вечности, и сделает около дома святой круг, как обыкновенно водится, когда хотят поймать кого-нибудь, а Шульцу посоветовал, чтобы он устраивался как знает; если к тому времени не поймает Юлию (сестру его), которая сидит теперь с ним, то сам не может за него поручиться». Всё это больной высказал «покойно, последовательно, лежа на диване и грызя сухари». Часом или двумя позднее доктор услыхал крики из комнаты больного; Шульц был тогда в этой комнате: «Больной утверждал, что Юлия и Пирниц все еще сидят над ним; ангел вечности, которого и Шульц будто должен был тогда видеть, вместе с ангелом невинности разрушат решительно все, если дом не будет очищен, Шульц обязан сообщить об этом Сатане и Вельзевулу (по всей вероятности, мне и Шмидту) и прежнему его другу Вяземскому, который теперь с ума сошел, чтобы они помогли, прежде чем придут ангелы».

Под 30-м февраля 1829 года д-р Дитрих записал, между прочим, следующее: «Вечером приехал кн. Вяземский и привез с собою хор певчих, состоявший из 3 женщин, 7 мальчиков и 5 мужчин; сейчас же пропели они, и очень порядочно, несколько хоровых русских песен. Это были присланные Верстовским театральные хористы. Больной покойно лежал на диване, обратив лицо к двери, и прислушивался к доносившимся до него издали звукам; по выражению лица незаметно было отпечатка удовольствия. Шульцу, занимавшемуся около него каким-то неясным делом, он не только не сказал их слова, но даже не взглянул же него; это — факт, до высшей степени утешительный. Я посмотрел на него через полупритворенную ставню; он лежал на диване. Вид несчастного человека растрогал меня. Наутро ждал сына своего, т. е. „вечности“, а о вчерашнем пении не сказал ни слова. На следующий день очень раздражал его колокольный звон в городе: он — бог Константин — совсем не приказывал звонить!»[116]

Под 5-м сентября того же года доктор записал такой случайный факт: «Вечером против нашего дома очень порядочно пели сапожники хором. Больному, видимо, нравилось пение, и он оставался на дворе, пока они не кончили, хотя давно стемнело. Вообще пение производят на больного приятное впечатление».

В начале феврали 1830 года больной начал разнемогаться и потом тяжко и надолго заболел. Телесное изнеможение во время этой болезни дошло до того, что он не мог ни двигаться, ни есть, ни пить, ни спать; и врачи, и друзья серьезно опасались за его жизнь. В течение этой болезни под 20 февраля того же года д-р Дитрих внес в «Дневник», между прочим, следующее: «В три часа делали опыт, играя на арфе. Сыграли несколько пьес с перерывами. Тогда в комнату больного послали Шмидта, чтобы он наблюдал, какое впечатление произведет на него эта музыка. Больной был очень раздражен и говорил сперва по-французски, потом по-русски и сердито отплевывался. Затем во время игры, совершенно ясно раздававшейся в его комнате, вошел д-р Маркус. Больной начал с жаром говорить, потом, поуспокоившись, надавал ему множество поручений, а о музыке не сказал ни слова».

Под 4 марта д-р Дитрих записал: «Я велел арфисту прийти еще раз и играть не одни аккорды и свои фантазии, а такие песни и отрывки из опер, которые могли бы затронуть чувство. За больным наблюдали в окно: по-видимому, он слушал, не меняя, однако ж, выражения лица, но позже ни словом