Гонзаго - Андрей Малыгин

Потрясенный свершившимся чудом, Бережковский опустился на колени и несколько раз, воздавая хвалу неизвестному благодетелю с таким странным именем Гонзаго, поцеловал землю, а вернее асфальт, где недавно покоились ноги его спасителя.

Проходившие в это самое время мимо него два парня и смешливая девчушка с красными волосами и синей помадой на пухлых губах выразительно переглянулись между собой, а один из парней, с бритым затылком и тремя тонкими кольцами, продетыми через мочку правого уха, покрутив пальцем в районе виска и сморщив лицо, произнес:

— Ха, земляне, прикиньте, у мужика совсем крыша поехала. Смотрите! Землю, шизоид, целует, взасос. Надо же так накачаться! Отпад, да и только! — И они, постоянно оглядываясь назад на полоумного бомжа, с шутками и насмешками направились в сторону Красной площади.

А Василию Семеновичу сейчас было ровным счетом наплевать на эти едкие и грубые насмешки шибко продвинутой молодежи. В настоящий момент он уже был гораздо выше какой бы то ни было, пусть даже самой злой и колючей иронии. Изнутри его просто распирала радостная музыка, играл большущий симфонический оркестр, а мозг лихорадочно трудился, мысленно прокладывая долгожданную дорогу в родные пенаты.

Через некоторое время напаренный и намытый в бане, постриженный и побритый, одним словом, уже похожий на нормального человека, он, предъявив законный проездной билет, взобрался в тамбур железнодорожного вагона и, устремив свой наполненный благодарными слезами взгляд на вокзал и его окрестности, тихо прошептал: «Спасибо тебе, славный город Ярославль, за приют и помощь. Спасибо, старший брат Костромы. Как хорошо, что я оказался именно здесь и волею случая или… уж какого-то там непонятного… провидения встретил в этом старинном городе такого чудесного, просто необыкновенной души человека, указавшего мне путь к спасению и новой жизни. Живи счастливо и богато, Ярославль. Я этого никогда-никогда не забуду. До свидания…».

Он еще что-то продолжал говорить, но шум колес, уже покатившихся по рельсам вагонов, заглушил звуки его тихого и еле внятного бормотания…

Федору Андреевичу Слащеву, тридцатидвухлетнему предпринимателю и жителю города Костромы, ровно через шесть дней должно было исполниться тридцать три. Возраст, сами понимаете, прямо библейский. Но, надо сказать, что никакого отношения к этой толстой книге он, конечно же, не имел и никогда ее не читал. Скучно читать о том, что когда-то, давным-давно и неизвестно где было. Да и было ли вообще-то? Это еще бабушка надвое сказала. Правда, на своей толстой шее он носил довольно толстую и тяжелую цепь из чистого золота, на которой висел далеко нелегкий, граммов, наверное, в двести пятьдесят-триста золотой крест с изображением распятого Христа. Но, как говорится, своя ноша не тянет, зато… приятно холодит. И носил он этот крест, откровенно говоря, так, большей частью ради моды, солидности и положения в некоторых слоях общества, а не ради каких-то там своих душевных убеждений. Нет-нет, конечно же, убеждения были и, надо сказать, очень твердые убеждения: что носить золото — это хорошо и солидно. И, чем больше золота и чем оно тяжелее, тем весомее и солиднее выглядит этот самый человек, но не более того.

А вот никаких там Иисусов Христосов, пресвятых и непорочных дев Марий и прочих церковных личностей и имен Федор серьезно не признавал, хотя был, по словам своих родителей, с рождения крещеным человеком. Но в церковь все же захаживал иногда. Так, конечно же, для порядку, как делали и другие серьезные пацаны. Ставил там толстые свечи и замаливал свои же грехи. А грехов этих, надо признать, было у Федора предостаточно. Собственно говоря, на этих самых грехах и разбогател-то. Но власти серьезно не трогали, с ними можно было и договориться, не быть очень жадным, а немного отстегивать, ну а церковь, та все прощала. Так что вам еще, граждане, нужно? Живи, богатей, откармливай свое тучное тело, которое уже заметно, как через ремень перевешивается, и создавай для него еще более комфортные условия. А о душе о своей не беспокойся, пусть церковь о ней побеспокоится. Каждому свое. Благо, что стоит это совсем недорого и сердито. Купил несколько свечек, и тебе за это от церковников уже самые благодарственные слова. Поставил их в храме, покрестился, побормотал, ради приличия, — и все, весь обряд очищения, считай, что закончен. А кто в твою душу-то заглянет? А никто, если сам по пьянке или по какой-нибудь другой причине чего ненужного не сболтнешь. Держи, как говорится, язык за зубами и… кушай на здоровьице пирог с грибами или там бутерброды с красной или черной икрой. Да и они-то, честно говоря, уже надоели. Это раньше, когда они были в дефиците, было престижно и вкусно, а сегодня, извините, просто рядовое событие. Конечно же, не у всех, но каждый должен крутиться, как может и как у него получается. А вот у него, у Федора Слащева, получалось вроде бы и неплохо. Полгода назад коттеджик приличный поставил. Тачки меняет по моде. И на немецких, и на разных японских катается. Каждый год с женой отдыхают в хороших местах и по выбору. Ну и любовницы, конечно, имеются. А как же без них?

Вот и сейчас он пробирался домой окольными путями от шикарной подруги, от рыжеволосой Тамарочки. Колечко ей одно сегодня крутенькое подарил. Так, ерунда, конечно, колечко совсем недорогое, но шибко оригинальное. А она, блин, как увидела, глаза загорелись, и на шее от радости повисла, целуя в самые губы. А потом… А потом уж столько ласки в ней было, столько любовного огня, что словами и не передать. Нет, от жены такого не получишь, хотя вначале шибко пылкая тоже была. Но когда уже отдыхали, Томик сказала, смеясь и поглаживая его по пухлому животу, что поправился он сильно за последнее время, что тяжелым стал и держать его на себе не так уж и легко. Ничего, пусть тренируется… Подарки отрабатывает. Сто четыре килограмма еще не предел…

Федор похлопал себя по выпуклому животу и ухмыльнулся. «Это батька его все тот же размер еще носит, наверное, сорок восьмой, но сам виноват — как в слесарях застрял, так и пыхтит до сих пор. А он, Федор Слащев, со слесарством, с этой семейной традицией, давно уже завязал. Живет совсем по-другому, и вот, как наглядный результат, уже на целых два размера в одежде за последний год прыгнул. А что? Красиво жить не запретишь. Не те времена!»

Федор, вспомнив про отца, невольно насупился и вздохнул. Обидно, но не сложились у них отношения за последнее время. Ох, не сложились! Отец кое-что пронюхал про его занятия недвижимостью… Про разные там скользкие дела и делишки. Весь затрясся при встрече, покраснел. Убирайся с глаз моих долой, говорит. Опозорил ты честный род Слащевых, негодяй! На чужом людском горе решил наживаться. Обманом промышляешь! Не хочу тебя больше знать и видеть, оборотень проклятый! И как хватит своим железным кулачищем сверху прямо по целому яблоку. Только мокрое место и фонтан брызг остались от бывшего плода. Старая десантная выучка взыграла, в ВДВ когда-то отец служил. А вот сам Федька сколько раз ни пробовал этот трюк, ну никак он у него не получается. Руку больно до невозможности, а толку никакого. Другому бы мужику Федька эти слова ни за что не простил, рот бы быстро заткнул и заставил себя уважать. Может, и не сам, конечно, а с друзьями своими, соратниками по делу. А тут все-таки отец, родитель единокровный. Неудобно разборки начинать. Да и, честно говоря, побаивался его Федор с самого детства и уважал за смелость, характер и силу. Видел, как однажды в парке справился с двумя здоровыми битюгами он легко, словно играючи. Старая закалка ВДВ. Жаль, конечно, что отец его не понимает и не приветствует, но уж тут ничего не попишешь. Не отказываться же от этой новой сытной жизни ради принципов там каких-то дурацких… Да что он, дурнее паровоза, если деньги так сами в руки и бегут…