Зершторен - Александр Александрович Заборских

в лица и фигуры всех меня интересующих прохожих, чем я часто и развлекал себя в минуты какого-то странного знойного забытья и в тумане своего дыхания наблюдал скрытым во тьме созерцателем чужие достоинства и уродства. Редко моё внимание было сладострастно привлечено к женским и девичьим прелестям, игриво являющимся на обозрение из глубоких декольте или выделяющимся, чётко очерченным, светотенью. Да, это могло быть порой занимательно, но в очень редких случаях. В большей степени мне попадались в пастийный обзор едино лишь пресная серость и сущее безликое ничтожество. Увы и ах. Но на уродства мне чрезвычайно везло: они были представлены богатым раздольем, целым кошмарным цирком. Господа хорошие могут плюнуть мне в лицо злобным восклицанием о моём уже перешедшим всякие границы скотсве, и будут, наверное, в какой-то степени их суждения истинны. Однако право насмехаться без зазрения совести над чужими телесными недугами, недостатками я получил в тот момент, когда прозрел в отношении людской натуры, когда многие пожелали самоутвердиться за мой счёт, унизив меня своим презрительным взглядом, фыркая, плюясь; и всего-то по причине того, что я предложил им взять из моих рук рекламный лист. Мне незаметны родимые пятна тех, кто принял буклет, кинув его в свою сумку. Но ни одно родимое пятно ни одного того выродка, что отказался, не останется не замеченным моим цепким, педантичным вниманием; ни одна громадная уродливая родинка, хромота, отсутствие нескольких зубов, неправильный прикус – в общем, ни один оскорбивший меня косорылый урод не останется не осмеянным мной. Так я себе провозгласил в тот момент, когда это случилось впервые: когда женщина с лиловым пятном на пол-лица, помотав отрицательно головой на моё приветствие, взглянула на меня, вложив в этот взор всё своё пренебрежение, которое она когда-либо испытывала по отношению к кому-либо в своей безрадостной жизни безобразного чудовища…

Но самой замечательной фигурой во всём том скопище генетических несовершенств являла собой одна прожжённая пьянь, утратившая вконец человеческий облик. На сегодня, когда я стою на балконе, облокотившись о перила и смотрю вниз, вдыхая прохладный воздух, наслаждаясь им, она наверняка уже сдохла. И жаль, увы, что учёные не забальзамировали её, этой фарсовой пародии на женщину, труп и не оставили потомкам для эмпирического обозрения на потребу развлечения. Она представляла собой кошмарное зрелище: небольшой рост; кривые зубы, сильно выдававшиеся перёд, что смахивало на челюсть пираньи; сморщенная кожа; всклоченные, грязные волосы, собранные в небрежный хвост; но самое главное – её глаз, будто высосанный из глазницы мощным, озверевшим пылесосом, огромный, всегда гноящийся глаз, красный, воспалённый – завораживающее зрелище. На ум сразу приходят те бешеные, пучеглазые, маленькие собачонки…

Одно время мне часто приходилось наблюдать ещё одну чрезвычайно неприятную фигуру, в чьей, наверное, жизни в какой-то степени был повинен именно я. В смысле её наличия.

Порой дети любили поиздеваться над ней, над этой фигурой: пьяницей и наркоманкой. Даже некоторые взрослые не упускали возможность раззадорить её пыл и поглядеть на тот колоритный спектакль, который традиционно следовал за всеми этими провокациями. То было ужасно, отвратительно, противоречило всякой человеческой природе. Я имею в виду и выходки той потерявшей всякое человечье обличие женщины и тех, кто забавлялся, ухохатываясь и ёрничая, распаляя её гнев. Как загнанный зверь, под улюлюканье малолеток, она часто просто сбегала от глаз толпы, неистово рыча, матерясь и осыпая всех проклятиями, и где-нибудь пряталась. Её стоило бы и пожалеть, вникнуть милосердно в её прошлую жизнь и попытаться отыскать во всей той черноте толики того, что могло бы стать ей оправданием во всём том нынешнем её состоянии. Стоило бы… и нет – одновременно. Достаточно учесть лишь факт её спонтанных агрессий, которые ежедневно можно было наблюдать на улице, в разных её частях; учесть возможность того, что эта антисоциальная личность потенциально способна причинить вред детям, которые не защищены от этой пагубы (и не защищён никто, поскольку законодательно, пока она никого не убьёт или не покалечит, ей ничего нельзя сделать; а даже если она и совершит какое-то злодеяние по отношению к кому-то, то вполне реальна возможность того, что её признают невменяемой – и эта удручающая истина была известна многим; и именно поэтому с ней никто не хотел иметь дела); и достаточно вспомнить мне один фрагмент из этой летописи, когда мною вспоминаемая и разбираемая алкоголичка била женщину преклонных лет пластиковой бутылкой, наполненной водой, по той лишь причине, что та сделала ей какое-то замечание. Вывод напрашивается весьма простой, на ум приходит единственная мысль об уже назревшей необходимости секционной зачистки… но это лишь мечты.

Но что более меня угнетает сейчас и угнетало тогда, так это то, что косвенно и я был повинен во всём её зле, ею учиняемом.

… Как-то зимой, возвращаясь домой с работы в кондитерской, я приметил в свете фонаря барахтающееся тело, которое переваливалось с боку на бок, кряхтело, мычало и ныло. Оглядевшись и прикинув, что мне сегодня точно не уснуть, если я пройду мимо и оставлю человека замерзать в сугробе, я полез через глубокий снег на выручку. Как оказалось, это была женщина, ещё вполне молодая; сквозь её надрывные стоны и плач я смог различить лишь несколько слов, из которых мог составить мнение о её самочувствии и том, что произошло. Она непрестанно повторяла, кряхтя, что ей отбили почки, что она не может встать и что она замерзла. Просила меня вызвать «скорую», что я тут же и сделал. Ожидая бригады врачей, я пытался её поднять со снега, но тут же слышал надсадный стон и оханье, ноги её не держали, она валилась снова, как тряпичная кукла, обвисала и продолжала выть. Её ладони совсем побелели, я думал обнаружить перчатки или варежки в её сумочке, открыл её, но там было пусто, абсолютно. Единственное, что мне там удалось обнаружить, – это запечатанный шприц и немного денег. И в голове мелькнула неутешительная мысль о том, кому я сейчас помогаю, не давая умереть в снегу. Паззл сложился в отчётливую картинку. Стало ясно, какие причины имеют её боли в почках, которые якобы ей отбили; каковы причины её заунывных стонов и бессвязной речи. Но я продолжал сидеть с ней на коленях и растирать ей ладони, дабы те не отморозились напрочь. Стянул свои перчатки, попытался их надеть на её окоченевшие руки, но пальцы её всё время сгибались, поэтому пришлось весьма помучиться, пока всё-таки мои старания не увенчались успехом и ладони её не были защищены от мороза. Благо, что ко мне на помощь пришли двое мальчишек, которых заинтересовала