К развалинам Чевенгура - Василий Голованов

– В конце концов, кого пригласили, когда надо было вызвать дождь?

Это верно: в одно особенно засушливое лето Сайлыкоол Иванович вызвал дождь по просьбе народа. Этот случай вошел в легенду и подарил нашему хозяину неотразимый аргумент: вызвать дождь в этих краях нелегко. Легче вырвать у неба кусок горячего метеоритного железа, чем хоть каплю воды.

При прощании я заметил, что от темени до шеи задняя часть головы Сайлыкоола Ивановича в шахматном порядке покрыта квадратами голой кожи, причем не просто стриженой, а как будто бы срезанной вместе с луковицами волос. Я почувствовал легкую дрожь во всем своем психофизическом существе: эти голые квадраты определенно как-то влияли на меня, да, очевидно, и не на меня только. Внезапно я представил Сайлыкоола Ивановича стоящего под рогатой щучьей головой. Он ударял в бубен и выкрикивал: «Я самый сильный! Я самый великий! Я тот, кто приносит дождь!»

По счастью, на улице было еще светло. Наутро был назначен отъезд.

– Черт их знает, этих шаманов, я их боюсь, – невольно выдавая общее настроение, выдохнул вдруг Милан Кнырра, директор заповедника «Азас», взявшийся быть нашим проводником. – Сильный шаман никогда о себе так не говорит, все сами про него знают, а он живет себе тихо, незаметно. Это так, поверьте, это так…

Как и во всяком традиционном обществе, в Туве шаман принадлежит прежде всего роду, поэтому и «знать» шаманов можно только по-родственному, если, конечно, не интересоваться этой проблематикой более широко. А поскольку Тува есть лоно, межгорная впадина, подобная лотку золотоискателя, где за тысячи лет, как крупицы золота, осели десятки родов десятков племен, состоящих то в ближнем, то в дальнем родстве, поэтому и шаманы могут исповедовать самые различные практики и традиции. Скажем, в таежной Тодже, не просто славящейся, но даже гордящейся своей непроходимой глухоманью, еще в XVII веке жили племена, говорившие на самодийских наречиях (как ненцы), которые к тому времени полностью уже откочевали на север. Жители Тоджи, как эвенки, ездили на оленях, а бедняки шили себе платье из птичьих перьев. Шаманы Тоджи славятся неоспоримой силой. Место здесь, должно быть, энергетически не менее значительно, чем Селигерская возвышенность, мать вод Руси. Меж двух горных хребтов в Тодже рождается великий Енисей, пробулькивая на перекатах, перебирая языком воды камешки всех будущих своих названий: Тоора-Хем, Оо-Хем, Баш-Хем, Серлиг-Хем, Ий-Хем, Ак-Хем, Кара-Хем… Плюс шаманская традиция глубиной тысячи в две лет… Но в Тодже у Милана была работа, а в Эрзине, на юге Тувы, он родился и знал всех, как в своем роду. И он обещал познакомить нас с женщиной, которая проведет вслед за собой по углям каждого, кто не усомнится. И я уже видел себя шагающим по огню, но утром события приняли совсем другой оборот…

IV. Дорога на юг

У тувинцев удивительно мягкие, с мягкой же подошвой сапоги, разительно отличающиеся от наших «кирзачей», которые есть порождение миллионных масс, солдатчины, лагерей, урезанных смет и кожи, войны и беспощадных, как война, строек. У тувинцев же сапоги индивидуальные, по ноге, и в них человек не замечает тяжести, идет как летит. И потом, это сапоги всадника, им толстая жесткая подошва, которой служилый или вольнонаемный давит сирую землю, не нужна. Такие были соображения. Но оказалось, помимо, что в ламаистском буддизме Земля считается «святой», поэтому грешно, например, копать ее, мотыжить и тем более попусту драть сапогами. Отсюда же – соблюдаемый до сих пор ламами обычай носить обувь с загнутыми кверху носами, чтобы и ненароком, шагая, не нанести Земле вред. Вероятно, существует ряд оговорок и отступлений от этого правила, раз даже в Тибете издревле строились монастыри и кропотливейше обрабатывались поля. Но тем не менее принципиальная установка оказалась важной, а поскольку она еще наложилась на шаманизм («все – живое»), то легко понять живущее в сознании Азии представление об одухотворенности и святости отдельных камней, источников, деревьев, а главное, представление обо всей земле как об одухотворенном живом существе, живом в самом прямом, органическом смысле: вот ее поры, рты, глаза, волосы, жилы, по которым, таинственно ветвясь, как кровь в сосудах, движется «сила», токи природы.

– Вот, глядите, – показывает в окошко машины Милан. – Вся сопка лысая, и только на вершине, на самой голой скале, растут деревья. Значит, там наверх выходит вода. Значит, там место может быть необычное. Может быть, там святилище есть. Вы потом убедитесь: каждое святое место – оно по-своему необычно…

Однако дорога, машина УАЗ, шофер Мерген, естественно, оказывающийся каким-то родственником нашего провожатого, мешок с картошкой, лук, морковь и клубы пыли за спиною – это все откуда взялось-то? Я, помнится, в воображении уж проходил вслед за шаманкой огненное крещение, и решимость была велика, а тут, едва продрав глаза, начинаем собираться на неведомый юг, к самой границе с Монголией, в село Морен, с удовлетворением убеждаясь, что в автомобиле багажник отделен от салона специально приваренным железным листом, что дает нам шанс не задохнуться в салоне от пыли, двигаясь обозначенной на карте грунтовой дорогой или, по желанию, степью.

Накануне, поясню, Борис Фомин, главный организатор поездки американцев, заглянул в местный университет и попался: на кафедре экологии был принят с распростертыми объятьями. И тут же введен во искушение. Там, в Морене, сказали, должно быть, ему, есть школа. Директор – наш человек. Проводит экологическую линию. Занимается разработкой экологических маршрутов. Они вам все сделают: юрты поставят, укрощение дикого жеребца покажут, еду приготовят… Только эти вегетарианцы – они что будут есть-то?

Спальные мешки, предложенные в дорогу, перевесили чашу весов, и планы наши вмиг переменились. И это понятно: проторить по первопутку маршрут сложно, а тут оказывается, что где-то тебя любят и ждут и готовы, особенно за деньги, свалить с тебя все твои сложности. Но что б ни случилось – все к лучшему. И вот уже мы катим на юг, спугивая с придорожных столбов коршунов, высматривающих добычу в жухлой траве.

Степь: сухая, бескрайняя и бесплодная, как мертвая шкура, без единой травинки, без единого цветка. Ворон, белоголовый лунь, каменка, коршун и сокол-балобан крапом перьев своих исчерпывают всю палитру цвета. Желтая шерсть травы спутана холодным ночным ветром; седые пряди разметаны, серая земля, снег крупитчатый, похожий на соль, рыжий камень, черные гари.

Коровы жуют сухую траву словно сено, теплыми языками облизывая уцелевший по ложбинкам снег; сушь; снежные вершины далеких хребтов Монгольского Алтая висят над степью, как облака, сулящие нескорый дождь.

Камни.

Их много. Их воздвигали люди, жившие две, а может быть, три или больше тысячи лет назад.

Их столько вокруг, что даже собранные во дворе музея в Кызыле древние погребальные камни ашидэ и ашина, первых родов древних тюрок, появившихся здесь, не кажутся столь уж впечатляющими. Конечно, оно поразительно, это воинство, стоящее плечом к плечу. У них у всех бороды и изумленные круглые глаза, и еще каждый держит в руках сосуд – то ли жизни, то ли судьбы, – который каждый должен выпить до дна. И вот они выпили и стоят с круглыми изумленными глазами, что это – все. Конец. И там, во дворе музея, никак не можешь отделаться от потрясения этим последним удивлением испившего до конца свою долю человека…