Завтра будет солнце - Лука Бьянкини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я не из тех виноделов, что пьют исключительно вино собственного производства, это же была бы просто тоска, верно? Хотя мои вина мне нравятся больше всего. Я всегда питала слабость к противоположностям, промежуточные решения меня не устраивают. Поэтому, с одной стороны, я обожаю строгие пьемонтские вина, такие изысканные, такие «французские». Ну, можно сравнить разве что с Gaja, к примеру. С другой стороны, меня радует солнце Сицилии: вина Pianeta, Donnafugata — это же просто жемчужины. А мое любимое — это «Тысяча и Одна Ночь»… Может, ты и не знаешь, но утро — самое подходящее время, чтобы почувствовать вкус вина.
— Почему?
— Потому что желудок почти пустой, а рот чистый. Если ты пьешь вино за обедом, после того, как уже съел и первое, и второе, тогда ты перегружен множеством посторонних вкусов. Так что попробуй это вино, а сыр пока не трогай. А потом уже можешь испробовать их сочетание.
Я старался делать все, как советовала она, и действительно, взболтав вино в бокале, я ощутил ноздрями непередаваемый ароматический букет. Донна Лавиния называла его неббиоло. А когда я отправил в рот кусочек пекорино, то вдруг понял, что эти барабанящие капли дождя — не случайны. Бокал за бокалом превращали скучный дидактический рассказ о жизни в увлекательную, страстную историю. Тем более что именно мой дед изменил судьбу этой женщины.
Дед появился в Колле как раз в тот момент, когда ее отец сливал остатки собственности за гроши очередному стервятнику. Дед влюбился в ферму (хотя, думаю, он прежде всего влюбился в синьору, не меньше ее мужа, надеюсь!) и решил приобрести усадьбу по разумной цене, поставив синьору на хозяйство бессменно.
— Он это сделал по велению сердца, а не головы.
— Он настолько был влюблен в вас?
— …
— Ой, простите, не обижайтесь. Про некоторые вещи достаточно просто знать, что они были. Все, что дедушка делал, не имело бы смысла, если бы им не двигала любовь, хоть немного.
— Не хочу об этом говорить. Могу лишь сказать, что его самой большой и истинной любовью была его клиника.
— …
— Ну как, хорошо идет, с пекорино? Я так просто голову теряю… Чувствуешь, как вкус меняется, чуть-чуть с кислинкой такой становится?
Я не врубился, с чего это я вдруг так захмелел. Я был в той фазе, когда откликаешься на любую улыбку или вопрос, отпуская тормоза. Казалось, время растворяется в глотках вина, рисуя новый для меня, незнакомый образ дедушки.
Да, несомненно, между ними была любовная связь, и моя мать об этом догадывалась, и мой отец, возможно, знал об этом наверняка. Чувство, которое никогда открыто не проявлялось — хотя о нем знали все — потому что донна Лавиния имела мужа, по крайней мере, то того драматического дня в конце октября.
— Твой дед и мой муж, оба любили охоту, и эта взаимная страсть к здешним лесам сделала их друзьями. Я чувствую, ты уже осуждаешь меня, хотя я тебе ничего и не рассказывала. Что бы ты ни думал, ты должен узнать, как все было. Прежде чем судить, ты должен сам оказаться в подобной ситуации. Почему истории, которые происходят с другими, кажутся нам такими очевидными? Ты себе никогда такой вопрос не задавал?
Только потому, что у нас глаза наблюдателей. А истории, которые происходят непосредственно с нами, мы воспринимаем исключительно сердцем, а оно, как известно, не умеет видеть все, как надо.
— Так что же произошло в тот день?
— Они пошли на охоту в ближний лес вместе с графом Танкреди ди Буонконвенто… Они часто ходили вместе пострелять. Доподлинно неизвестно, но вроде бы мой муж споткнулся, ружье выстрелило… Ему пробило вену в районе бедра…
— И вы полагаете, что это выстрелил мой дед?
О, как бы ей хотелось, чтобы я не задавал этого вопроса, но раз уж она принесла это свое вино — барбареско, то теперь должна была принимать ситуацию как есть. Донна Лавиния молчала, плотно сжав ногтями предплечье, довольно упругое для женщины ее возраста.
— Мы никогда об этом не говорили, но думаю, что нет. Я никогда не хотела разговаривать о своем муже с твоим дедом, и ты, конечно, можешь представить, как мне это было тяжело. Ведь я его по-своему любила, и моя боль должна была касаться только меня одной.
— Почему вы считаете, что я могу себе представить, как вам было тяжело?
— Потому что чувство боли тебе знакомо, хотя ты и пытаешься спрятать его под маской наглости. Ты один сплошной нервный тик, ты хрупкий, а главное — ты решил здесь задержаться. Это место притягивает людей либо счастливых, либо безутешных. Ни один счастливый человек в двадцать семь лет здесь бы не остановился. В этом возрасте все ищут шума, не тишины. Тебе же нужно лето, а не дождь.
— …
— Я сейчас прошу тебя об одолжении: что бы ни случилось, попробуй поставить себя на место другого. Это тебя многому научит.
— Я постараюсь. А можно вам еще один вопрос задать?
— Задавай.
— Вы и дедушка встречались после смерти вашего мужа?
Донна Лавиния секунду подумала, метнув на меня выразительный взгляд, потом ответила:
— Нет, несколько месяцев я вообще никого не хотела видеть, я действительно сильно любила своего мужа. Но потом я не устояла, решила, что глупо отталкивать от себя такого доброго человека… Эдуардо писал мне длинные письма, в них он рассказывал о тебе, о всех вас, о своих сомнениях, о том, как его расстраивает твой отец, и о том, что он не в силах изменить что-либо… Он вообще любил писать письма, пока болезнь Альцгеймера его не доконала. По причине все той же болезни он все реже и реже стал приезжать сюда, а потом и вовсе перестал. И мне он прислал еще одно письмо, я до сих пор его храню.
Синьора выдвинула ящик старинного комода и достала аккуратно сложенный листок. Она прочла письмо практически не глядя, похоже, знала текст наизусть.
Знаешь, Лавиния, временами я забываю, кто я такой, не понимаю, где нахожусь, и не
