Маша Регина - Вадим Левенталь

Чего не понимал Рома (потому что если бы он понял это, то ему пришлось бы думать о том, почему так получается: most people would rather die then think — Регина, говори по-русски, меня с немецкого-то воротит, а ты…), так это того, что другой важнейшей причиной Машиного ухода в себя был не кто иной, как он сам. Рома учил немецкий (разумеется, оператор, снявший «Минус один» и «Янтарь», мог найти себе работу где угодно в Европе, но для этого нужно было хоть немного владеть языком) — Петер устроил его на лучшие курсы в Цюрихе, — но он занимался так, будто речь шла о бессмысленнейшем из школьных предметов, и едва ли не каждый день возвращался домой на рогах. Маше было не до того: Аня отнимала все время, и в редкие моменты, когда она позволяла маме просто ничего не делать, Маша сидела и молча пила чай с молоком, отпуская взгляд бесцельно путешествовать по стенам и окнам. В трезвые минуты Рома пытался расшевелить Машу, пересказывая ей мировые новости, а в пьяные — кричал, что она изменилась и он ей на хрен не всрался, — ни на то, ни на другое у Маши просто не было сил откликаться. Отправляясь в Россию, Рома каждый раз мягчал и несколько дней до отлета вел себя как зайчик — стирал, гладил, занимался немецким и гулял с коляской, — а через неделю-полторы возвращался чернее тучи и в первый же вечер отправлялся в кнайпе. Принято считать, что секс есть высшее проявление любви, стало быть, следствие; в действительности секс — единственная причина, которая может сравнительно долго заставлять человека мириться с близким соседством с другим человеком. К концу съемок «Чумы» Рома и Маша окончательно перестанут спать друг с другом.

Трудно вот так вот взять и сказать, откуда и как возникла идея «Чумы». Как и должно происходить в подобных случаях, «Чума» родилась из не обходимых внешних обстоятельств (Аня была еще грудная, а значит, съемки могли быть только павильонные), из Машиных размышлений (о том, как работает механизм превращения мира в интеллигибельный мир, в данном случае), из случайности (второй том Пушкина, который Маша возила с собой) и из того, что составляло ее быт (и, кстати, это — история главного героя, который никак не может устроить отношения сразу с двумя девушками, — единственный случай, когда Маша напрямую перенесла в картину обстоятельства личной жизни; впрочем, единственный, кто это заметил, был Рома, но он на всякий случай, чтобы не оказаться правым, ничего не спросил). Архетипическая фактура фильма — запершиеся от всех молодые люди и девушки предаются развлечениям — скрепляла все это воедино и одновременно прятала все по отдельности.

Некоторая пунктирность композиции — фильм был похож скорее на множество с первого взгляда хаотично намешанных картинок, чем на монолитную, от завязки к развязке разворачивающуюся историю, — была также следствием обстоятельств. Маша писала сценарий «Чумы» урывками: записывая то, что пришло в голову, правой рукой, в то время как левая удерживала обедающую Аню, корябая карандашом по первой попавшейся бумажке, скрючившись над коляской, наконец свесившись с кровати — тогда, когда вываривающаяся в мутном потоке сознания реплика не давала заснуть. Иногда, когда приходил Петер (он приходил раз в неделю и приходил бы чаще, если бы Маша мягко не запретила), он оставался с Аней, а Машу отпускал на час-другой посидеть в кафе через дорогу — и тогда Маша записывала разом целую сцену или склеивала реплики из вороха вырванных из разных блокнотов бумажек в страницу, на обороте которой зарисовывала ключевые кадры.

Петер всякий раз звонил накануне и приходил в Ромино отсутствие, хотя и не втайне от Ромы — напротив, когда Маша говорила, что завтра придет Петер, Рома всегда, не говоря ни слова, проваливал на полдня. Петер не просто приносил Ане подарки — с содранными бирками, но часто и без бирки было понятно, что на игрушку он потратил столько, сколько иные тратят на электронные новинки, — он привозил целые багажники подгузников, влажных салфеток, стиральных порошков, чая, мороженого, сыра, выносил мусор и пару раз помыл пол; он, когда Маша решила, что пора, нашел ребенку няню и квартире домохозяйку (ослепительная красавица-марокканка, она слишком хороша для меня), но было и нечто кроме этого: Петер на протяжении без малого года был единственным каналом, соединяющим Машу с внешним миром — с миром профессиональным прежде всего, и если Маша, когда пришло время переговоров с продюсером, а потом и пред-съемочного периода, съемок наконец, была вообще в состоянии быстро включиться в работу и не выглядела со стороны как неизвестно за каким чертом севшая в режиссерское кресло мамаша, то в этом была прежде всего заслуга Петера. Петера, которому, когда он в шутку спросил, пишет ли она для него роль, Маша честно ответила, что кино молодое, так что только, если его это устраивает, эпизод в самом начале — родитель, за которым главный герой закрывает дверь (оставалось только взмахнуть бровями, когда он согласился). Петера, который, как это было понятно и без слов, переехал бы к Маше на Фридрихштрассе, если бы было можно. Петера, про которого каждый раз вернувшийся вечером Рома спрашивал: ну как герой-любовник? ублажил? — Машу мутило от его хамства, но она только молча запиралась с Аней в своей комнате.

Разумеется, Маша должна была послать Рому ко всем собачьим чертям — такой вывод легко сделать в формате женских посиделок за бутылкой красного (девочки, я бы на ее месте), и такое решение легко принять, когда сказка уже почти рассказана (надо было, пожалуй, остаться у бабушки с дедушкой — подумал колобок). Однако в силовом поле совершающейся жизни была масса причин этого не делать. Начать с того, что каждый раз, когда Маша с Ромой, уложив Аню спать, проходили стандартный сужающийся круг взаимных ну прости меня и да ладно, забей и снимали одежду, секс их был похож на что-то такое, ради чего стоит жить и прощать друг друга. С другой стороны, Маша, у которой не было веры в то, что взрослого человека можно — силой ли убеждения, страхом ли истерики — заставить измениться, продолжала надеяться на то, что взрослый человек может однажды сам задать себе прямой вопрос, честно на него ответить, мужественно принять решение и так далее. Дело, наконец, в том, что на вопрос «почему Маша не уходила от Ромы?» вообще не может быть получен корректный ответ, потому что человек никогда не уходит откуда, а всегда идет куда, и поэтому единственный вопрос, на который можно, не рискуя сильно соврать, ответить, это «почему Маша не уходила к Петеру?», но для ответа на этот вопрос время еще не пришло.

Еще несколько некрасивых и, в сущности, случайных подробностей, но без них, кажется, не обойтись. Вот Рома, абсолютно серьезно и спокойно убеждающий Машу в том, что ее решение завести ребенка было ошибкой (за окном ночь, они сидят на кухне и пьют чай с принесенным Петером мороженым — Рома уплетает за обе щеки). Вот Рома, принесший домой бутылку водки, отказывается уходить пить где-нибудь на улице (молчи, баба! дожили: мужик в своем доме выпить не может, — Рома пьян в стельку, тон его с водевильного меняется на юродивый: ах извините, ваше величество, это же не мой дом, а ваш, — Маша, не выдержав, хлопает межкомнатной дверью и запирает ее). Вот Рома в посткоитальной безмятежности задумчиво говорит, что любовь — это болезнь, которая дольше четырех лет продолжаться не может, ученые доказали (у Ани дневной сон, и нужно бы успеть погладить белье, но Маша вдруг цепенеет и, свернувшись калачиком, отворачивается к стене, на которой дрожит пробившийся через сиреневый цвет солнечный лучик). Достаточно.