Дар юной княжны - Лариса Шкатула

Яна сняли с жерди и поставили на ноги. Он покачнулся и упал.

— Ноги затекли, — буркнул прапорщик, глядя на подчеркнуто неуклюжие попытки двух юнкеров поставить пленного в вертикальное положение.

Остальные хохотали.

— Хорошо бы все наши враги были такими беспомощными, не правда ли? — заметил поручик.

Яну эти слова показались обидными, и он, как только смог упереться в землю, уперся и остался стоять, исподлобья глядя на пленивших его.

— Обождите! — прапорщик рывком вскочил с пня и подошел к Яну.

— Как твоя фамилия? — спросил он.

— Поплавский.

— Господа, — прапорщик обернулся к зрителям, — вы не поверите, одно лицо! Лет восемнадцать назад — меня всего полгода, как призвали на службу у нас в полку случилась невообразимая история. И фамилия новобранца тоже была Поплавский. Да, тесен мир!

— Расскажите, прапорщик, расскажите, — попросил тот же капризный юнкер, и Ян подивился тому, что мужчина кокетничает, точно девушка.

Прапорщик усмехнулся.

— Ну, какой из меня рассказчик? Да и у вас, судя по всему, совсем другой план действий.

— Вы уж нас совсем-то зверями не выставляйте! — нахмурился Вяземцев. А ля гэр ком а ля гэр![38]Перед нами не беззащитный ребенок, а представитель воюющей стороны.

— Чего уж там, Степура, рассказывайте. — опять подал голос поручик, похоже, здесь, у костра, старший по званию. — Так что ж это была за история?

Степура вытащил из кармана кисет, трубку, не спеша набил её табаком и с удовольствием затянулся. Слушатели его не торопили.

— Той зимой на полигоне проводились учебные занятия. Метали гранаты. Боевые. Мороз стоял приличный. Рядовой Поплавский как на грех должен был метать последним. Он как будто призывался из крестьян, но на крестьянина был совсем не похож: лицом нежный, телом хрупкий; хотя и забитым вовсе не казался. Помнится, даже был грамотным. Нелюдимый. Нас, солдат, сторонился. Ну, и мы его не любили. Даже кличку дали "Барышня"… Видно, когда подошла очередь, он совсем замерз. А тут подающий чеку из гранаты выдернул, ему в руку вложил: "Бросай!" Граната из руки возьми и вывались: он от холода пальцы как следует сжать не смог.

— И что? — поторопил кто-то.

— Что… В клочья разнесло. Сзади майор стоял, из штабных, так того осколком ранило.

— А знаете, Степура, я ведь эту историю тоже слышал, — удивленно покачал головой поручик. — Думал, штабные, как всегда, привирают. У майора якобы за подкладкой кителя, осколком попорченного, нашли шифрованные секретные документы. Немецким агентом майор вроде оказался. Дело потому известным и стало, замять не удалось. Генштаб подключился… Думаете, наш красный — сын того рядового?

— Утверждать, конечно, не могу. Лицом очень похож, а телом — куда как здоровее. Да и документы мы его не видели. Того Поплавского, помню, Георгием звали. Солдаты ещё смеялись: хилый Победоносец!

— Поплавский, — крикнул поручик, — отчество твое как?

— Георгиевич, — сглотнул комок Ян.

— Обыщите-ка его, ребята!

Вяземцев с Быстровым бесцеремонно обшарили Яна, у которого, кроме метрики, никаких документов не было.

— Точно, Георгиевич, — подтвердил юнкер Быстров. — Не иначе, сынок в отца пошел — у него с собой ружье без патронов было!

— Кажется, господа, я знаю, что за представление мы сегодня устроим, — расхохотался Вяземцев, подходя к Яну.

Тот, вконец испуганный, приготовился к страшному концу, как вдруг все его естество запротестовало против такой вот жертвенной покорности. Ну и что с того, что он рос без отца?! Да, его отец оказался вовсе не героем, но это был его отец! Его, как и сына, заставили воевать, а теперь за это же собираются убить, будто бессловесную скотину!

Подпоручик встретил взгляд своей жертвы со смешком: краснопузый, видать, со страху в штаны наложил! Глаза, как у безумного, а взгляд… взгляд…

— На колени! — шепотом приказал ему Ян. — Проси прощения, ничтожный!

Голова у Вяземцева закружилась, образ Яна странным показался: вокруг него вдруг возник светящийся силуэт, а глаза лучились, и — подпоручик не мог отвести от них взор.

— Господи, прости неразумного раба твоего! Не разглядел, не понял, ослепление нашло! — И, обняв Яна за ноги, упал ничком. Деникинцы решили, что подпоручик "валяет Ваньку" и дружно заржали.

— Вот Вяземцев дает! — восхищенно присвистнул Быстров, не вполне понимая, что задумал его товарищ.

Прошла минута. Вяземцев не поднимался.

— Поднимите его, — почувствовав неладное, приказал поручик.

Кинулись поднимать. Подпоручик был в глубоком обмороке, и привести его в сознание никак не удавалось. Срочно послали за врачом.

А тем временем ум Яна метался в поисках выхода. Оказалось, он все же не потерял способности к тому, что Иван называл гипнозом. Но так можно справиться с одним, а их — вон сколько! Что делать?!

Для начала — успокоиться, говорил он сам себе. Пока они с офицером суетятся, надо подумать. Мама говорила — неужели это не выдумка? — что прабабушка — княгиня Елизавета была ведьмой. Прости, бабушка, люди так считали… Значит, в нем проявился бабушкин талант?

"Бабушка, — взмолился он, — помоги! Не дай сгинуть правнуку понапрасну. Научи, как от беды избавиться. Не к кому мне на этом свете обратиться, а меня ведь сейчас убивать будут!"

Так стоял Ян перед деникинцами и, подняв глаза к небу, шептал что-то. Люди думали, молится. Настала вдруг на поляне тишина, и была в ней какая-то жуть; что-то сверхъестественное, как ощутил каждый из присутствующих.

Более или менее верно оценил происходящее лишь один человек прапорщик Степура, сумевший почти за два десятилетия беспорочной службы пробиться из рядовых в младшие офицеры.

Его теперешние сослуживцы прошли через военные училища или кадетские корпуса и считали, что Степура своим крестьянским происхождением и ускоренной офицерской школой бросает тень на звание офицера, пусть даже и младшего.

Саму офицерскую школу Степура сумел закончить только со второго раза, потому что и там ему чинили всяческие препоны. Он не отличался остротой ума, но был настырен, усидчив и очень наблюдателен.

Прапорщик ни сном ни духом не слышал ни о каком гипнозе, но он заметил тяжелый, неподвижный взгляд красноармейца, под которым поник его главный притеснитель, и позлорадствовал тому, что и белая кость может валяться в ногах у черной… Он с сожалением чувствовал, что охладевает к военной службе, и погоны прапорщика — предмет его многолетних вожделений — уже не радуют сердце. Гражданскую войну он считал неправильной, ведь ему приходилось стрелять в тех, кто всего год назад сидел с ним в одном окопе и ел из одного котла.