Государева охота - Елена Арсеньева

При мысли о яде ему стоило больших усилий не шепнуть сквозьзубы проклятие. Лицо его исказилось гримасой, которую даже самовлюбленный деЛириа при всем желании не смог бы принять за улыбку, но, на счастье, вниманиепосла отвлеклось: двери обеденной залы распахнулись, и оттуда выскочил высокиймальчик в белом парике, съехавшем на сторону.

Все собравшиеся в приемной комнате поклонились, дамы низкоприсели.

Император мгновение постоял у двери, заметно пытаясьотдышаться и овладеть собой; взгляд его скользнул поверх склоненных голов, и Алекс,который в этот момент как раз поднял глаза, поразился выражению жгучейненависти на лице этого мальчика. Самое удивительное, что ненависть сия быланаправлена на него, на Алекса, на дона Хорхе Монтойя. Почему, ради всего,святого? Или Алексу почудилось?

Государь сделал шаг, как бы намереваясь приблизиться киспанцам, однако тотчас резко повернулся и стремительно прошел, почти пробежалв бальную залу, откуда тотчас ударили звуки мазурки.

Вслед за императором потянулись придворные. В числе первыхумудрился оказаться де Лириа, у которого, надо отдать ему должное, исполнениеслужебного долга всегда первенствовало над чувствами. За ним заторопилсяКаскос, а вот Алекс замешкался, бросая напряженные взгляды на закрытую дверьстоловой.

Необъяснимая неприязнь императора мгновенно забылась.Единственное, что его теперь волновало, это — где же она? Вышла через другуюдверь? Почему? Что произошло между ней и государем? Неужели правдивы все этислухи, которые так и расползаются по Кремлю, по Москве: слухи о том, что уимператора появилась фаворитка, имя которой вот-вот будет объявлено публично,однако это не княжна Екатерина Алексеевна, как следовало бы ожидать, а дальняяродственница Долгоруких, прибывшая из глубочайшей деревенской глуши?

Алекс снова стиснул зубы. На эту боль, на это страдание онне имел никакого права, они были греховны, преступны, однако сердце болело истрадало против всякой воли, Стоило только вспомнить ее серые глаза, тоиспуганные, словно у ребенка, то лукавые, точно у записной кокетки, топечальные, будто у мученицы, обреченной на смерть... А ведь это для него, дляАлекса, была мука мученическая — узнать вдруг, что она — женщина, что тонкоеплечо, на которое он столько времени опирался в своем бессилии, — не мальчишеское,а девичье плечо, что эти ноги, путавшиеся в слишком широких портках, —стройные женские ноги, что смущение Даньки и решительный отказ купаться и темпаче справлять естественные надобности поблизости от своего спутникаобъясняется вовсе не чрезмерной застенчивостью, а... а просто тем, что Данька —это девушка!

Внешне между ними вроде бы ничего не изменилось, разве чтопочтительности и церемонности прибавилось в обращении Алекса к товарищу(подруге?) по несчастью. Тот толстокожий возчик, который доставил их до самыхГоренок, даже и не заподозрил, что везет не двух мужчин, а лишь одного. Нотолько многолетние тренировки по усмирению плоти (а учили Алекса сурово, онвсерьез полагал, что вполне овладел этими постыдными позывами своего тела, иполагал не шутя, в этом могла не раз убедиться поганая Мавруха, которая так ине добилась от него проку, несмотря на всю свою разнузданность, а может быть,именно благодаря ей!) помогали ему теперь держать в узде естество и отгонятьнечистые мысли. Например, когда Данька (Даша) что-нибудь говорила, он не слышали половины, потому что смотрел на ее губы и мучился от недостижимости их.Поцелуй — такой же грех, как и совокупление, учили его. Всю жизнь онудерживался от греха, а теперь истово жаждал предаться ему — пусть даже непосредственнопосле поцелуя его будет ожидать геенна огненная еще при жизни.

Господь уберег...

Алекс рассчитывал, что больше никогда не увидит своюстранную и пленительную спутницу, полагал, что она давно вернулась домой, кбрату, и, хоть страстно тосковал по ней, сумел себя убедить все в жизниделается по усмотрению Божьему, а значит, к лучшему. К лучшему, всегда клучшему... неужто это и в самом деле к лучшему: стоять вот здесь, отбрехиваясьот бархатистых двусмысленностей де Лириа, косясь на плотно закрытую дверьобеденной залы, и мучиться от гнусных картин, которые против воли возникают ввоображении?

Он закрыл глаза и сильно тряхнул головой, отгоняя соблазн, акогда снова разомкнул ресницы, убедился, что испытанное средство не помогло:соблазн собственной персоной стоял перед ним, глядя чуть исподлобья и жалобноподрагивая губами.

— Вы... вы помните меня, сударь? — прошепталаДаша, и Алекс поспешно убрал руки за спину, чтобы уберечься от искушениязаключить ее в такие объятия, из которых она, пожалуй, никогда не смогла бывыбраться. Тотчас он сообразил, что ведет себя неучтиво: дамам принято рукицеловать, — и схватился за Дашину робко протянутую руку, как утопающий засоломинку.

— Помню ли? — переспросил хрипло, водя пересохшимигубами по этой дрожащей, тонкой руке. — Помню ли? Что ж вы спрашиваете,сударыня, неужто не знаете...

Он осекся как раз вовремя, чтобы не выпалить ей всю правду освоих денных и нощных плотских томлениях и угарных мыслях, о ревности инежности, обо всем, что теперь составляло сущность его жизни — сущностьпотайную, секретную, скрываемую даже еще более тщательно, чем его истинноелицо.

Заставил себя очнуться, вглядеться в нее — испуганную,побледневшую, понять, что девушка чем-то страшно взволнована — настолько, чтоей сейчас не до пылких признаний ошалелого попутчика. И Даша ведь едваудерживает слезы, они уже застилают глаза и вот-вот соскользнут с ресниц.

Не столько осознал, сколько почувствовал любящим сердцем: ейсейчас нужен не пылкий поклонник, а друг — скромный, молчаливый, надежный. Невсе ж ему искать у нее помощи и поддержки, пришла пора и ей опереться на егоплечо!

— Что-то случилось, Дарья Васильевна? У вас беда?

Она помедлила мгновение, а потом, словно решившись, резкокивнула:

— Беда.

— Располагайте мной, моим временем, моей жизнью. Серыеглаза заблестели еще ярче.

— Вы... бесконечно добры. Однако мне нужно только вашеслово.

— Слово? — недоумевающе вскинул бровиАлекс. — Какое слово?

— Так сложилось, — нетвердо вымолвила Даша, —так уж вышло... — Осеклась, словно не решаясь продолжать.

— Говорите, прошу вас!

Она зажмурилась, совершенно так, как давеча зажмуривалсяАлекс, и выпалила: