Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Пока Кошелев у меня жил, я не раз слышала, что ему не за что гневить Бога. Жизнь сложилась нормально, а если посмотреть на начало, следует признать, что ему везло как мало кому. У него и сейчас всё в порядке. Он много, с пользой занимается детьми, и своими и интернатскими, на работе его ценят, недавно предложили стать заведующим учебной частью. Сказал, что еще не решил, согласится или нет, в любом случае предложению он рад.

Я ему, конечно, – говорила Электра, – поддакивала, хотя, стоило поговорить с Кошелевым пару минут, и делалось ясно, что перед тобой человек во всех смыслах блестящий, которого папа с мамой растили не для какого-то богом забытого камчатского интерната. Мне даже казалось, что и сейчас, решись он переиграть, вернуться, у него бы и в Москве сложилось. Но шансов не было, слишком он себя запугал.

Сначала, – продолжала Электра, – меня поразила его память. Скажешь какую-нибудь стихотворную строку, он тут же подхватывает. Поэзию Серебряного века знал наизусть. Но дело не в одной памяти; рассказывая, он так строил фразу, так складывал слова, что всё было не просто понятно, а, что называется, и умно и вкусно, – говорила Электра. – Я слушала его с наслаждением.

И вот подобный человек живет в никому не ведомой тмутаракани, посреди настоящей снежной пустыни, где и переговорить, перемолвиться этим самым словом не с кем. Потому что его жена – я ее видела, она с детьми ночевала у меня, и дальше они вместе поехали на юг, в какой-то пятигорский санаторий – толстая добрая баба, на азиатский вкус, может, и красивая, но по-русски она говорила, будто двухлетний ребенок, вдобавок всё безбожно коверкала, я ее с трудом понимала. Впрочем, она почти и не говорила, просто сидела и улыбалась, но и тут не тебе, а куда-то в пространство. То, что у Кошелева были такие способности, – продолжала Электра, – неудивительно. В тридцать четвертом году он поступил в ИФЛИ.

Оттуда, со своей Камчатки, он несколько лет через солагерников по первому сроку пытался найти отца, потом узнал, что его уже нет на свете, но у Жестовского осталась дочь по имени Галя. В конце концов кто-то дал ему мой адрес. Мы списались, и я пригласила его к себе. Приехал он летом, когда в интернате каникулы. Я говорила, – продолжала Электра, – что в тот раз Кошелев прожил у меня почти полтора месяца, но больше я его не видела. Впрочем, – закончила она, – время от времени мы и сейчас переписываемся. Если с чем-то затруднюсь, к нему всегда можно обратиться”.

Надо сказать, что от того, что услышал, я пришел в форменный ажиотаж. Узнать от свидетеля первой руки, то есть фактически из первоисточника, как Жестовский представлял себе литургику в царстве сатаны, причем, если возникнут пустоты, пропуски, с этим человеком без проблем можно списаться, на худой конец, поехать к нему на Камчатку, было огромной удачей. Тем более что лишь месяц назад Электра, как раз со слов Кошелева рассказывая мне о Сметонине, разложила всё буквально по полочкам. Но списываться с Кошелевым, тем более лететь на Камчатку, было запасным вариантом, пока же я просто хотел, чтобы Электра рассказала, что знала – и она рассказывала, – что делать дальше, я уже сам решу.

Впрочем, все мы ходим под Богом. Через девять месяцев не стало Электры, а еще спустя месяц я понял, что зря надеюсь: ни архива Жестовского, ни его заимки мне не видать как своих ушей. Короче, я смирился, что так и так придется лететь на Камчатку, даже написал Вадиму большое письмо, где рассказал о своих отношениях с Галиной Николаевной и последних днях ее жизни.

Естественно, написал и о том, что она собиралась сделать меня своим душеприказчиком, оставить мне весь архив Жестовского, о чем не раз говорила. Но после ее кончины минуло уже два месяца, а я по-прежнему не знаю, где, на каком болоте искать скит, в котором старец Никифор провел последние десять лет жизни. Наверное, и никогда не узнаю. Приписал, что, по-видимому, дело в инсульте, который помешал Галине Николаевне распорядиться наследством. В общем, было ясно, что теперь единственная надежда на него, Вадима Кошелева, на то, что он согласится мне рассказать о литургике Жестовского. Закончил, что иначе всё так и канет в этом волховском болоте.

Но на письмо мне ответил не Кошелев, а его жена, даже, выходит, что вдова, которая написала, что уже три месяца как она схоронила мужа и помочь мне, к сожалению, не может. Получалось, будто и здесь, как с заимкой Жестовского, кто-то твердо решил стереть из книги жизни и само то время, и написанную для него литургику.

11 декабря 1982 г.

И сегодняшний разговор так или иначе вертится вокруг Кошелева.

“На другой день, – говорит Электра, – Кошелев опять вернулся к отцу Игнатию, будто услышанного накануне мне было мало. Ничего плохого на этот раз не сказал, но история оказалась довольно грязной, и я, – продолжала Электра, – еще больше огорчилась.

Мы тогда гуляли по бульварам, и он рассказывал: «Ну как мы жили, Галина Николаевна? Да по разному жили. День на день не приходился. Вот представьте себе наш барак, до отбоя еще верный час, и недалеко от печки на нарах пристроились два зэка, беседуют. Молодого зовут Игнат – давеча я вам про него рассказывал. Посадили его за опоздание на работу. Срок небольшой, три года, и сейчас он выходит на поселение. Женщины у него еще не было.

Второй – тот самый Лупан, что после Гражданской войны заведовал кабинетом японской гравюры в Эрмитаже. По словам вашего отца, который хоть его и не любит, но, похоже, знал и до ареста, в своем деле Лупан немалый спец, о японцах он говорит с уважением, нежностью, хоть они и подвели его под монастырь – в тридцать пятом году он получил десять лет как японский шпион. Правда, об Эрмитаже Лупан распространяться не любит, но молодому, коли он выходит на волю, позарез нужно знать, что в этой Японии тамошние охальники резали на своих досках. И Лупан за полпайки хлеба и два куска сахара снисходит, соглашается рассказать.

“Гравюры в кабинете были разные, – говорит он, – по большей части из коллекции русского посла в Японии графа Строганова. После смерти графа его собрание из-за клубнички – ее там и впрямь много, Строганов это дело любил – купила дирекция Императорских музеев. А так, – поясняет Лупан, – конечно, красиво, можно даже сказать, фасонисто. Ножки, – говорит он, – как у цыпленка табака, вразлет, значит, ножки, а между – то ли пропасть, то ли глубокий провал, есть в нем дно или нет, – говорит он Игнату, – если вырвешься на волю, тебе жизнь покажет. Когда, значит, есть, то хорошо, а нет, значит, прощай – трясина, хмарь эта с концами засосет.

Вообще же, – продолжает Лупан, – всё там как бы даже и нежно: роток, губки мягонькие, между язычок аккуратненький и всё щерится, склабится от удовольствия, что вот сейчас тебя примет. Только улыбочка этакая беззубая, муторная улыбочка, как классики говорили, саркастическая”. Другой зэк, Сидоров, который греется, сидит тут же у печки, решает урезонить Лупана, говорит: “Да брось пугать парня. Ну и что, что рот этот, как у нас, беззубый. Оно даже спокойнее. Значит, ничего не оттяпает и не отхватит: с чем пришел, с тем и назад уйдешь”.

“Она что, – спрашивает молодой, – совсем голая?” – видно, что именно такой он ее сейчас себе представляет, и ему сладко прямо невмоготу.