Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Но соль даже не тут: Грозный объясняет Курбскому, что жизнь есть юдоль страданий, оттого те, кто им, помазанником Божьим, царем Святой земли, убит без вины, то есть те, чьей кровью его беспрерывно попрекают, не только что не внакладе – в немалом барыше. Как невинно убиенные, они, претерпев страдания здесь, на земле, после кончины немедля будут взяты к престолу Господню, на веки вечные избегнут куда более страшных мук Божьего суда.

В другой своей статье, «Божественное и гражданское право в делах о староверческой ереси», Сметонин, рассматривая процессы над староверами разных толков и направлений (конец XVII – первая половина XVIII века), делает вывод, который напрямую касается и нас. Пишет: «Возникшее в староверческой среде убеждение, что мы живем во времена полновластия антихриста, когда и царство, и церковь, и таинства сделались безблагодатны, главное, навык староверов приспособиться, существовать в таком мире, в частности, беспоповцы, отказавшись от семейных уз и деторождения (таинство брака тоже безблагодатно), дальше размножали себя гарями, бессчетными самосожжениями, когда один человек, добровольно приняв мученическую смерть, привлекал в секту (что то же самое – спасал, воскрешал для вечной жизни) десятки новых последователей, как и он, не желавших подчиняться сатане, – есть пороховая бочка, заложенная под здание Российской империи.

Сейчас, – писал Сметонин, – позиция вождей старообрядчества решительно смягчилась, многие из них – в числе наиболее полезных подданных российского государства, его столпы и оплот, но сам навык жить в последние времена, то есть жить в мире, из которого ушел Спаситель, так, чтобы после кончины сподобиться не ада, а Райского блаженства, никуда не делся. До поры до времени эта бочка лежит тихо-мирно, о ней никто и не вспоминает, но стоит империи столкнуться с серьезными затруднениями, она рванет. Да так, что ото всего, что год за годом и с превеликими тяготами строилось полтысячи лет, не останется камня на камне».

К этому сметонинскому пророчеству отец часто возвращался. Сам истинно-православный, монах и чтимый в народе старец, он всё удивлялся, говорил мне: «Смотри, Галочка, что получается: наша семья испокон века синодальные. Староверов мы не просто не любили, на дух не переваривали. Считали еретиками и схизматиками, а тоже после смерти патриарха Тихона что я, что другие пришли к выводу, что живем во времена антихриста, что Спаситель от нас ушел, и вернется или нет – бог весть. Что власть, церковь, таинства сделались безблагодатны, мы и в это уверовали. А как же иначе было думать, когда власть разоряет монастыри и храмы, чуть не как клопов травит священников? А в тех церквах, что пока еще не закрыты, служат чекистские выкормыши-обновленцы».

Третьей работой Сметонина, что я вспомнила, – говорила Галина Николаевна, – была статья о Русской общине. Он писал, что если на территории, подотчетной крестьянскому «миру», происходило серьезное преступление – убийство, татьба, – власть требовала от полицейского урядника безо всякого промедления сыскать и представить разбойника. Но случалось, что вор долго не находился – может, был залетный – сегодня здесь, а завтра ищи ветра в поле, и тогда община, чтобы уладить дело, выдавала на правеж кого-то из самых пустых и никчемных своих членов.

Бедняга прежде знал, что для «мира» он обуза, что ни в крестьянском труде, ни в ремесле от него нет никакого проку, что он недоразумение, а не человек. Теперь же, без вины виноватый, он шел на каторгу, понимая, что крестьянский «мир» наконец сыскал ему применение. Подобрал очень важную и очень нужную службу, благодаря которой у общины и дальше не будет недоразумений с полицией. За это и сейчас, и потом его еще не раз помянут добрым словом.

Знаю, – продолжала Электра, – что сметонинские статьи, в не меньшей мере он сам, оказали на отца серьезное влияние. Еще с середины двадцатых годов отец работал над новой православной литургикой. Работал неровно, с долгими перерывами. И дело не в арестах и новых сроках, часто на полпути бросит писать какой-то кондак, чувствует, что еще не готов, что у него не получается. Но позже вернется, пойдет дальше. Потому что не оставляло, всегда было рядом, что это необходимо, что без этого мы уже никого и никогда не спасем.

Он не раз мне говорил, что литургия в переводе с греческого – «Общее дело», или «Общая повинность», и она, в сущности, ничем не отличается от каждому знакомой советской трудовой повинности, только здесь имеется в виду труд не человеческих рук, а души. И еще говорил, что как одно время не сравнить с другим – кажется, и лет прошло немного, а будто на другой планете, – так же работа души, которую требует от нас Спаситель.

Урок, что был назначен вчера, – сегодня о нем и помину нет. Может, ты его уже сделал, но, скорее, просто не справился, и Спаситель подыскал тебе что-то полегче, в общем, по силам. Всё другое, говорил отец, даже грех. Осталось только, что если, как и раньше, его боишься, – наложи на себя, возьми и честно неси спасительную для души епитимью. Это не было пустым суемудрием, с конца двадцатых по начало тридцатых годов, – продолжала Электра, – отец, как я уже говорила, тайным монахом скитался по городам и весям.

В домах, где ему, человеку божьему, давали приют, если хозяин или хозяйка просили, по всем правилам, то есть ничего не упуская и не сокращая, служил литургию; была надобность – исполнял и другие требы: крестил и венчал, исповедовал и отпевал. И вот он говорил, что раньше, едва возгласит «Елицы вернии, паки и паки миром Господу помолимся», в душе воцаряется покой и тихая радость. Что бы с ним тогда ни было, как бы тяжело ни приходилось, ни о чем плохом он больше не помнит. Спаситель взял его под Свою защиту, и он может не бояться ни зла, ни греха, ни смерти. И его паства, те, для кого он служил, говорили ему о той же самой тихой радости, о том же самом покое.

То есть это была высокая и прочная крепостная стена, за которой ты получал убежище, хоронился ото всего плохого, но за последние годы случилось столько страшного, что она как-то сразу не выдержала, пошла трещинами, вот-вот окончательно рассыплется. Они просили его: «Старче, старче, чего бы тебе не отслужить нам литургию, как служивали раньше, а то церкви по всей округе позакрывали, мы уже и забыть успели, как предстоять перед Господом».

И вот я служу, – говорил отец, – от канона ни единым словом не отклоняюсь, а покоя как не было, так и нет. Все боятся чекистов. Хозяева не о Спасителе думают, а о том, что городок у них маленький, люди друг друга знают, а тут под вечер столько народа, как по гудку, в один дом ломанулось, окна и двери позакрывали, уже три часа сидят, будто в осаде.

Ясно, что дело нечисто, что-то опасное, противоправительственное затевается. Надо спешить, бечь скорее в ГПУ, предупредить их, чтобы были настороже. А то неровен час и с тебя спросят, предъявят статью о недоносительстве. И вот паства отцовская не столько Богу молится, сколько пугается, что уж очень долго этот монах служит. На пустом месте рискуем, так можно и без головы остаться. Придут с обыском и всех заметут. Потом не отмажешься, до конца жизни на этапах ногами будешь глину месить.

И отец про себя то же самое думает. Если поймают, не пожалеют, дадут с прицепом и ему, и тем, кто собрал народ на сегодняшнюю службу. Дешево никто не отделается. Потому что тут и тайное общество, то есть организация, а к нему в придачу соучастие – это какую статью ни возьми, везде серьезный довесок. В общем, думает отец, как ни крути, получается, что мирская жизнь со своими чекистами как-то уж неправдоподобно быстро усилилась, а горняя, наоборот, слишком легко ослабела. Спасителя чекисты не боятся, живут так, будто Его нет и никогда не было. Оттого и Он перед ними пасует. Даже не знает, как треклятых окоротить.