Авантюристка - Кэрол Нелсон Дуглас

Она взяла меня под локоть и проводила в гостиную. На обюссонском ковре стояла большая корзина из ивовых прутьев. Ирен подняла крышку с гордым видом фокусника, демонстрирующего зрителю внезапное появление женщины или тигра в доселе пустой клетке.

– Как же мы сможем столько съесть? – Я с удивлением рассматривала несметное количество хлеба, мяса, горчицы, фруктов, сыров и уже упомянутую бутылку бургундского – точнее, две бутылки.

– Надо же как-то скоротать ночь, – объяснила подруга. – К тому же к утру Годфри наверняка проголодается. Да и мы будем с нетерпением ждать новостей.

– А это что такое? – спросила я Ирен. Было далеко за полночь.

– Ты о чем?

– Какое-то коричневое месиво в банке.

– Известный французский деликатес.

– Вот как. Тогда в него непременно добавили какую-то мерзость. Говорят, французы это любят.

– Не нравится – отдай мне. Pâté de foie gras[47]– слишком дорогое лакомство, чтобы тратить его впустую на желудок несмышленой англичанки. Между прочим, в вашей национальной кухне встречаются гадости и похуже – один лишь пудинг из свиных мозгов чего стоит. К тому же английские блюда весьма однообразны.

Было уже слишком поздно, и первая бутылка вина почти совсем опустела, так что я благоразумно решила держать язык за зубами. Мы с Ирен откинулись на мягких стульях, обитых декоративной тканью, разложив на покрытой вышитой скатертью кушетке остатки нашего пира. Мы обе надели домашние тапочки и распустили волосы. Я сбегала к себе и переоделась в домашнее платье. Примадонна облачилась в лавандовый атласный халат, струящийся вдоль линий ее тела морской волной.

Я вновь почувствовала себя беспечной школьницей. Должно быть, мы обе сейчас напоминали таковых. Много лет нам не удавалось провести вечер в столь непринужденной, приятной обстановке – с тех самых пор, как певческая карьера вынудила примадонну уехать в Европу, где на ее долю выпало немало приключений. И конечно, мы уже давно так славно не беседовали. Я и представить себе боялась, чт́о Годфри о нас подумает, когда вернется.

Часы мейсенского фарфора, стоявшие на каминной полке, пробили половину первого. Ирен склонила голову на позолоченный подлокотник и задумчиво разглядывала полупустой бокал бургундского вина.

– Знаешь, о национальных особенностях боя часов можно написать целую монографию. Английские – чопорны и сдержанны. Они величаво басят, словно подражая Биг-Бену: дон-дон-дон. Французские – кокетливы. Их трели легки, беспечны и даже игривы: динь!.. Динь…

– А немецкие?

– О, весьма суровы, под стать английским. Они разбивают «дон» вдребезги. Щелкают, толкаются и даже рычат: р-р-р-р. Стрелки не спеша доходят до нужной отметки и… бац-бац-бац.

– А швейцарские часы с кукушкой?

– Почти такие же, только более сумасбродные.

– А итальянские?

Подруга закрыла глаза:

– Звонкие. Гордые. Протяжные и величавые. Сладкозвучные.

Последнее слово она произнесла почти нараспев, и я засмеялась, ведь ее описание весьма точно передавало особенности национального характера разных народов. Безусловно, мировая сцена потеряла великую актрису. При мысли об этом мне слегка взгрустнулось. А может, всему виною был алкоголь, к которому я совсем не привыкла.

– А американские? – спросила я.

Ирен задумалась:

– Я их лет десять не слышала. Деловые, шумные. Яркие, словно новая латунь. С большим самомнением. Тревогу трубят с тем же задором, с каким воспевают время и прочую рутину. Огонь! Наводнение! Иностранцы! Индейцы!

– Индейцы? Да ну? В Нью-Джерси?

Ирен засмеялась:

– Да-да; правда, с тех пор, как закончилась Франко-индейская война, их стало значительно меньше. Теперь они торгуют сигарами, и только, а от прежних непокорных племен не осталось и следа. Иногда я жалею, что уехала на восток, а не на запад.

– Но на западе Америки нет оперных театров.

– Отнюдь! Культура постепенно стекается именно туда. Европейские артисты востребованы даже во Фронтире[48].

– Ты не европейская артистка, – заметила я.

– Я вообще больше не артистка.

– Ложь! Ты навсегда ею останешься, как я – дочерью священника.

– Ты действительно так считаешь? – Ирен намазала коричневую жижу на крекер и захрустела, не обращая внимания на крошки, сыпавшиеся на халат.

– Вся твоя жизнь – игра.

– Такое можно сказать о каждом. Всем нам при рождении даются определенные роли. Скажем, Пенелопа Хаксли: дочь приходского священника, скромная и консервативная. Весьма непритязательна; однако ее ждет немало сюрпризов.

Я ни с того ни с сего рассердилась на подругу. Наверное, причина была в том, что она сказала правду.

– А Годфри?

– Годфри Нортон: сын опозоренной женщины, трудолюбивый, благородный, законопослушный, консервативный и неординарный.

– А какая роль досталась тебе, Ирен?

В глазах ее блеснул лукавый огонек, тотчас сменившийся грустью.

– Ирен Адлер: странствующая авантюристка, актриса и постановщик жизней человеческих. Независима и чужда условностям.

– Говоря обо мне и Годфри, ты упоминаешь наших родителей. А как же твоя семья? Она на тебя совсем не повлияла? Ты что, появилась из ниоткуда?

– Так и есть, – твердо сказала примадонна. – Я сама себя создала. И принадлежу я только себе самой. К своему неудовольствию, если уж не на свою беду, королю Богемии пришлось убедиться в этом на личном опыте.

– Но он раскаивался! Если бы ты только видела, что с ним сталось, когда он, мистер Холмс и доктор Уотсон приехали в Сент-Джонс-Вуд и узнали, что ты сбежала! Вилли рвал и метал, бросался из стороны в сторону, словно потерявшееся дитя! Полагаю, впервые в жизни король Богемии не смог заполучить то, чего желал всем сердцем.

– Ты не говорила, что Вилли был столь унижен!

– Ты и не спрашивала, – сухо промолвила я. – По-моему, в то время мысли твои занимал один лишь мистер Холмс.

С минуту Ирен помолчала.

– А знаешь, как повел бы себя кающийся Вилли, если бы я не сбежала? Праздновал бы победу королевской силы над женской слабостью. Одна лишь мысль о том, что я потерпела поражение, привела бы его в восторг. Быть может, из милости к несчастной он даже повторил бы свое гнусное предложение. Запомни раз и навсегда: если бы я проиграла, его величество извел бы меня своей щедростью. Мужчины так и поступают, когда хотят погубить женщину чрезмерным альтруизмом. А порой доброта служит им оправданием.