Бойся, я с тобой. Страшная книга о роковых и неотразимых - Таня Танк

«Паша категорически отказывался предохраняться. Начиная с уговоров «ну дай мне почувствовать, какая ты изнутри» и заканчивая «ой прости, я не заметил, как резинка сползла». Он регулярно говорил о том, как он хочет детей. И на фоне этих разговоров, после того, как «случайно» в меня кончил, он потребовал, чтобы я выпила постинор. Сначала спокойно, потом перейдя на крик.

Он выглядел неадекватным, просто больным! Я плакала, отказывалась пить таблетку, зная, какие они вредные, в итоге он молча уехал в аптеку, а когда вернулся, то, схватив меня в охапку, стал разжимать мне челюсти и губы, заталкивая таблетку в рот и приговаривая: «Жри, сука, жри, накрячить меня захотела, не выйдет».

«Женя настаивал на женитьбе и ребёнке. Что характерно: предыдущие жены хотели от него детей, но он был категорически против. Меня же, чайлдфри, ему непременно требовалось прогнуть на деторождение. Он давил, истерил, шантажировал, орал, что я стерва и что я нисколько его не люблю, если не хочу немедля от него забеременеть.

Начались подставы. Однажды я обнаружила, что он втихаря стащил с себя презерватив. Другой раз якобы случайно в меня кончил. Тогда я окончательно поставила вопрос о расставании. Он снова пытался примириться, но когда я пришла собирать вещи, то застала его за… прокалыванием презервативов. Он был так разозлен моим появлением «невовремя», что тут же влепил мне пощечину».

«Ну, после роддома, сразу, а это пятый день, секс на всю катушку, снизу все в крови, губы все в крови, молоко струями бьет из груди, а он – ну зверь и зверь. Ты, говорит, мясом пахнешь».

«Особенно ухудшилась ситуация, когда ему исполнилось 35 и он стал хорошо зарабатывать. Он говорил: «Я тебя не люблю и не хочу», «Иметь жену за 40 – это не престижно», «Партнеры женились на молодых и счастливы – может, мне тоже так надо?» Он младше меня на месяц, но он любил повторять, что когда мне будет 40, ему – еще 39.

Стремясь достичь некой неведомой мне планки, я сделала подтяжку груди, липосакцию и собиралась на подтяжку лица, но хирург говорил, что показаний нет».

«Я просто боялась есть при нем. Он меня так загнобил – толстая, толстая, жрать надо меньше, что мне было ужасно стыдно дать ему понять, что я не наедаюсь с трех яблочек в день, что мне плохо, слабость, могла потерять сознание в толпе или на жаре. Иногда я все-таки цапала у него конфетку или печеньку, но если брала больше двух, он говорил: «А не много ли тебе будет? У кого такая жирная жопка?»

«Клиника в Берне напоминала тюрьму: пустая комната, только кровать, никакого стола, и ночные прогулки, чтобы утомить больных. Если мне не удавалось расслабиться, среди ночи в комнату вваливались две огромные людоедки и, крепко держа меня за руки, заставляли мерить шагами аллеи парка. Через три недели неимоверных усилий я спала все так же плохо! У меня не хватало сил даже съесть поданную мне картошку.

Однажды мой муж приехал в час обеда. Вот уже три недели он не вспоминал обо мне, или же мне не передавали его писем. (Уверена, что их не было. – Т.Т.) Вся накопившаяся злоба внезапно прилила к моему сердцу. Я была бледная и худая. Он обнял меня:

– Поехали сейчас же. Я увезу тебя подальше отсюда.

– Меня убивают. Я много раз писала тебе. Я умоляла тебя приехать немедленно, а ты ни разу мне не ответил!

Я расплакалась в его объятиях.

– Скажи мне, что ты хорошо себя чувствуешь, – прошептал он мне на ухо. – Я попрошу, чтобы тебя одели.

Но санитарка уже вырвала меня из его объятий, говоря, что пора принимать душ».

«Я потеряла последнюю надежду вырваться из этого ада. Его появление было как сон. Я стала даже сомневаться, что он приезжал. Мне хотелось есть, очень хотелось есть. Я начала воровать хлебные корки. Я собрала последние силы и благодаря священнику, приходившему каждую субботу исповедовать больных, смогла послать длинную телеграмму подруге в Париж, описывая свое плачевное положение.

Мой муж был чрезвычайно занят в кино. Моей подруге с трудом удалось прорваться к нему в съемочный павильон. Она заорала на Тонио: