«Летучий голландец» Третьего рейха. История рейдера «Атлантис». 1940-1941 - А. Селлвуд

Этого я не знал. Как выяснилось, американские девушки обладали неутолимой жаждой апельсинов, но я не мог им помочь утолить ее. Если не считать добычу с «Тирраны», мы сами не пробовали этих сочных фруктов вот уже целый год.

Я шагал по палубе, заполненной пассажирами и их личными вещами. Многим из этих людей пришлось пройти через немыслимые испытания во время обстрела лайнера. Одна мама надела на своего мальчонку лет шести спасательный жилет и тащила его за собой в воде. Мальчик, как мне показалось, не пострадал, наоборот, воспринял все происшедшее как грандиозное приключение, но его мать, как и многие другие пассажиры, была в шоке.

Глава американской санитарной команды был одним из трех тяжелораненых. Он лежал внизу – в корабельном лазарете. Осколок снаряда разворотил бедро этого симпатичного жителя Нью-Йорка, но его товарищам пришлось силой заставить египтян взять его в свою шлюпку.

Тут же находились и другие выдающиеся личности, к счастью не получившие ранений. Это господин Дж. В. Мерфи, тогда один из издателей «Форчун», и доктор Д. Э. Граффхантер – главный топограф Индии.

– Что вы задумали? – спросил я.

Между двумя вооруженными матросами стоял несколько растерянный и встревоженный пассажир.

– Он фотографировал, – сказал один из матросов и в качестве доказательства протянул мне камеру.

– Как вас зовут? – поинтересовался я.

– Шерман. Дэвид Шерман.

– Кто вы? – Он мог быть миссионером, санитаром или еще кем-нибудь. Пассажир слабо улыбнулся.

– Я фотограф. Снимаю для «Лайф».

Ну конечно же Дэвид Шерман. Фоторепортер «Лайф»! Будучи не слишком умелым, но старательным любителем, я был восхищен возможностью увидеть за работой талантливого профессионала. К очевидному неудовольствию матросов, камера была торжественно возвращена Шерману, и мы оба стали снимать финальные сцены потопления нашей ошибочной жертвы.

«Замзам» ушел под воду быстро. Мне показалось, что судно было радо отправиться на вечный покой.

В точку рандеву с «Дрезденом» мы шли под аккомпанемент гимнов, распеваемых миссионерами, и нашей собственной «Атлантической специальной» – старой немецкой народной песни, пришедшей к нам с парусного учебного судна, которым раньше командовал Рогге. Когда мы пели, наши пассажиры хранили молчание и, казалось, не слишком понимали, о чем речь.

Один из них с любопытством спросил:

– Не могли бы вы сказать, что означают слова этой песни и на мелодию какого из нацистских маршей она написана?

И я торжественно повторил бессмысленные рифмы:

Любопытный пассажир очень внимательно выслушал меня и нетерпеливо переспросил:

– Да, я слышу, но что здесь имеется в виду?

– Если честно, – ответил я, – понятия не имею.

Только намного позже, после длительных размышлений, мне показалось, что я понял смысл, который удивительно точно соответствовал нашим обстоятельствам. Никто из нас этого раньше не замечал.

Рогге, понимая, какое влияние будет иметь инцидент с «Замзамом» на формирование американского общественного мнения, повторил свое обещание, что пассажиры будут или переданы по пути на нейтральное судно, или высажены на берег в нейтральном порту. Он уже предвидел реакцию прессы на нашу последнюю победу.

Но нам не пришлось сдержать обещание. Через три или четыре дня после того, как мы расстались с «Дрезденом», было получено кодированное сообщение от «вышестоящего командования», в соответствии с которым, в нарушение всех прежних инструкций, «Дрездену» было предписано следовать в оккупированную Францию. Рогге был очень зол из-за этой неожиданной перемены в политике, предчувствуя, что его обещание и его точка зрения, записанная мной в корабельный журнал, станут причиной сурового взыскания для нас обоих.

Каковы бы ни были мнения относительно военного аспекта проблемы и риска использования судна снабжения, такого как «Дрезден», для доставки пленных в нейтральный порт, я до сих пор уверен, что было бы намного лучше, если бы мы выполнили свое первоначальное обещание. И даже риск потерять «Дрезден» из-за интернирования или блокады мог бы считаться оправданным. Даже не принимая во внимание гуманитарную составляющую проблемы, выполнение обещания диктовалось практической целесообразностью. Нарушив слово, мы навлекли на себя всеобщее презрение. Поэтому мы с особенным нетерпением ожидали информации о судьбе «Дрездена» и с облегчением узнали о его благополучном прибытии на территорию оккупированной Франции.

Рогге говорил:

– Подводники редко дают себе труд разобраться, какой груз перевозит вражеское судно, а мина, та вообще слепа.

Путешествие домой оказалось довольно неприятным для пассажиров «Замзама». Оно продолжалось пять недель, на протяжении которых они жили впроголодь, в антисанитарных условиях, и подчинялись дисциплинарным правилам, бывшим вынужденно суровыми, потому что мы смогли выделить только полдюжины матросов для укрепления команды «Дрездена», и они должны были контролировать многократно превосходящих их по численности пленных.

Перед уходом «Дрездена» я дал Шерману записку с адресованной военно-морским властям просьбой – как раз на случай, если они изменят свою позицию относительно нейтрального порта назначения, – позволить ему сохранить фотографии, которые он в моем присутствии сделал на рейдере. Они были совершенно безобидны. У военно-морских властей сложилось другое мнение, и фотографии были конфискованы.

Зато другие фотографии, о существовании которых я не подозревал, опасные изображения «Атлантиса», снятые им во время обстрела, Шерман сумел провезти в Америку. Одна из них и помогла капитану «Девоншира» идентифицировать нас при роковой для нас встрече.

Когда «Дрезден» скрылся из вида, все с облегчением вздохнули. «Замзам» оказался для нас явным перебором. Напряжение, связанное с надобностью обеспечить всем необходимым такое количество женщин и детей, да к тому же «нейтралов», было слишком уж сильным.

Пигорс одобрительно заметил:

– «Атлантис» никогда не был таким опрятным, да и таким спокойным тоже. Строго установленный порядок, – добавил он, – начинаешь ценить только тогда, когда приходится некоторое время обходиться без него. Не говоря уже о вечной головной боли – кормежке тридцати пяти малышей…

Но эпопея с «Замзамом» еще не окончилась. Облегченно вздыхая при виде удаляющегося «Дрездена», мы не могли не почувствовать острый и очень неприятный запах.

– Эта жуткая вонь, – заметил я, – становится все сильнее. Все начиналось с легкого запашка, но теперь он превратился в сущий кошмар. Создается впечатление, что вонь идет от вентиляторов. Что, черт возьми, это может быть?

– Не удивлюсь, – мрачно предсказал Фелер, – что скоро мы все умрем.