David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

«Я — Дэвид, — говорит Дэвид Боуи, слегка краснея, и протягивает влажную руку. — И я совсем не рад всему этому».

Мы стоим в контрольной комнате звукозаписывающей студии в трех этажах над вибрирующих звуками музыкальными магазинчиками и толкотней музыкантов, обменивающихся приветствиями между концертами, на нью-йоркской Западной 48-й улице. Дэвида Боуи торжественно окружили его собственные три музыканта, вместе они зовутся «Tin Machine»: тихий и вежливый гитарист Ривз Гэбрелс в джинсовой рубашке и с выражением умеренного беспокойства на лице, остроумный ударник Хант Сэйлз, его вороная шапка волос упакована в что-то среднее между банданой и кепкой, а ноги заключены в основательного размера тапочки в шотландскую клетку, и его брат Тони Сэйлз, худощавый басист с тяжелой нижней челюстью, с ног до головы одетый в черное и безмолвно сидящий на полу, скрестив ноги.

Братья Сэйлз впервые работали с Боуи 12 лет назад, когда они вместе исполняли бойкие фанфаронные мелодии для альбома Игги Попа «Lust For Life». С Гэбрелсом он познакомился в прошлом году, когда они присоединились к танцевальной группе «La La La Human Steps», чтобы исполнить балет — Гэбрелс написал музыку, Боуи довольно деревянно станцевал — в лондонском Институте современного искусства.

«Вам стоит увидеть их вместе, — восторженно убеждает меня американский пресс-агент Боуи прежде, чем мы заходим в студию. — Как они подшучивают друг над другом и веселятся, совсем как обычные группы».

Но и он теперь кажется весьма озабоченным и угрюмым, вне всякого сомнения, убедившись в отсутствии здесь любой легкомысленности.

Источник всего этого беспокойства — причина, по которой мы собрались. Поскольку Дэвид Боуи решил провести, как называют его американцы, «проигрывание» — пригласить немногих (в этом случае — совсем немногих) избранных, чтобы впервые поставить им новую пластинку, которую никто прежде не слышал. И теперь он об этом жалеет. Неудобно присев на подлокотник кресла, он задумчиво поглаживает свою свежую бородку — медленно, сверху вниз, как будто хочет заставить ее подрасти. Его прежняя прическа, белое безе из волос, была подрезана до более трезвого мышиного состояния. Точно так же его костюм пережил безболезненное, но значительное превращение из эпатажа в «классику». Сегодня на Дэвиде превосходного качества коричневая рубашка, темный галстук, элегантные штаны угольного цвета и коричневые замшевые ботинки с залихватской пряжкой сбоку.

Вдруг он резко вскакивает на ноги, и эти ботинки приходят в движение. Грациозный, совершенно плоский сзади, он проходит по студии маленькими, аккуратными шажками и возвращается со стопкой бумаг в руках. «Это тексты, — он смущенно улыбается, протягивая мне бумаги. — Там, должно быть, остались ошибки. Я их еще не вычитывал». Он снова устраивается поудобнее на студийном диванчике и кивает продюсеру альбома Тиму Палмеру, известному работами с «The Mission» и «The Cult», который, в свою очередь, подходит к огромных размеров переливающемуся огоньками микшерному пульту.

«Поставим сторону один?» — спрашивает Дэвид Боуи, поджигая «Мальборо».

Конечно, все это могло окончиться чрезвычайно неловко, если бы альбом — как последние две пластинки Боуи, «Tonight» и «Never Let Me Down» с их излишне помпезными «обработками» в стиле регги и чепухообразной лирикой — оказался бы жалкой художественной неудачей. И конечно же, именно из-за этих двух альбомов, в поддержку последнего из которых был устроен пышный до нелепости тур «Glass Spider», карьера Боуи и влетела в тупик с такой стремительностью, что ее срочно потребовалось перепридумывать заново. Его последним убедительным альбомом был «Let’s Dance» в 1983-м.

Первый трек на стороне один этого упражнения по возвращению к самому себе сейчас несется из колонок размером с небольшой шкаф. Слава Богу, он вполне прекрасен. Чистый, истеричный звук, полный жизни. Сознательно антивегетарианская гитара Ривза Гэбрелса — заставляющая сразу вспомнить слова «Джими» и «Хендрикс» — с визгом и треском наскакивает на большие оголенные ударные и грохочущий бас. Боуи визжит, и рычит, и поет о «избиении черных бейсбольной битой», «хренах в их спецовках с их правыми взглядами» и «диких днях».

Песня заканчивается, и все резко обрубается. В комнате повисает тяжелая тишина. Не произносится ни звука. Боуи смотрит прямо в стену перед собой, положив подбородок на сложенные руки. По губам сидящего на полу Тони Сэйлза пробегает ухмылка, и начинается второй трек.

Кто-то уже отбивает ногой мелодию, Боуи что-то бормочет, коротко, нервно подергивает головой и снова тянется за своими сигаретами. Звучит уже четвертый трек, и Боуи, либо убедившись, что его альбом принят хорошо, либо утомившись от стоящего в комнате почти электрического напряжения, сбегает в соседнюю комнату, и из окошка можно видеть, как он играет там в бильярд с молодым азиатом в очках. При ближайшем рассмотрении оказывается, что его партнер, как это ни удивительно, Шон Леннон. По какому-то странному, несомненно, мистическому совпадению, следующая песня, которая проревет из колонок — это мощная рок-переработка «Working Class Hero», во время которой Боуи возвращается обратно на краешек дивана, а Шон Леннон сидит с другой стороны студийного окна, теребя гитару.

Через 28 минут сторона один с грохотом обрывается. Ривз отпускает шутку про то, что альбом — это «музыка для пасторального настроения», но никто не смеется. «Сторона два?» — предлагает Боуи. Тим Палмер исполняет запрос, и комната снова наполняется прежним звуком. Только на этот раз помимо мощных гитарных запилов и агрессивного вокала тут есть и несколько моментов нежности: исполненная с английским акцентом песня о человеке, который обрел Бога на автобусной остановке, энергичный номер, выражающий желание «связать тебя, как будто ты Мадонна», и трогательная любовная баллада в духе хеви-металл. Когда альбом подходит к концу, в комнате слышны вздохи облегчения, Боуи, наконец, позволяет себе широкую улыбку, радостно смеется и гасит свою шестую антистрессовую сигарету: «Конечно, на диске будут два дополнительных трека».

Испытание окончено, и Ривз, Хант и Тони отправляются в боковую комнату со стаканами минералки в руках, чтобы обсудить их новое предприятие. Тут и возникает во всей красе обещанное «веселье» приободрившихся музыкантов. «Еще не поздно заново записать все гитарные партии?» — с невинным видом спрашивает Хант.

Верный своей любви к театральным эффектам, Боуи появляется с минуту спустя, демонстративно вытирая лоб. «Уф! — говорит он. — Это было как ссора с подружкой на глазах у целой толпы людей. Вам тоже так показалось? Это было: „Дорогая! Только не здесь!“ Вот такое ощущение. Для нас все это довольно болезненно, потому что это первое наше настоящее прослушивание. Это было: „Вот теперь все“. И только теперь я начинаю задумываться: „Интересно, а как все это будет воспринято?“ Для меня это правда было как выход из тени. Это был настолько обособленный опыт, мы практически замкнулись в нем. И ломать это, открываться другим людям — ужасно некомфортно».

Когда их спрашивают, скопом, в первом интервью как «Tin Machine», что им больше всего нравится в группе, они с таким восторгом принимаются подтрунивать друг над другом, что можно прекрасно представить, как пройдет следующая пара часов.