Живая душа - Владимир Максимов

В каюте я ножом аккуратно отделил верхнюю (с адресами и торчащими теперь из нее маленькими гвоздиками) крышку фанерного посылочного ящика. Он был полон калёных кедровых орешков, внутри которых я обнаружил несколько головок чеснока, небольшую зеленую кедровую, с длинными иголками и двумя шишками на ней, ветку. Она потом какое-то время стояла у нас в литровой банке с водой на столике, под иллюминатором, не увядая и распространяя по каюте приятный смолистый запах. Правда, во время шторма или сильного волнения воду из банки приходилось выливать и прятать её вместе с веткой в одёжный узкий шкафчик…

На самом дне посылки лежало мамимо письмо.

В оставшиеся два дня, что мы пробыли в Петропавловске, я, обычно с утра, сходил, вернее съезжал, на берег, возвращаясь на судно лишь к ужину. Оба раза я, на удачу, заходил в «Улыбку»…

Заказав мороженое, медленно ел его маленькой ложечкой, надеясь на чудо, которое для меня заключалось в следующем: вот в резко отворившуюся дверь в зал входит Настя… Дальше этого мои мечты уже не распространялись… Иногда, чтобы подольше посидеть в кафе, после мороженого я заказывал ещё кофе с коньяком…

Покинув кафе, я бесцельно бродил по улицам, всматриваясь в лица прохожих и всё ещё надеясь на счастливый случай… Однако «кости» судьбы на сей раз легли по-иному…

С юга Камчатки наш путь теперь лежал в юго-западную часть Берингова моря, к архипелагу Командорских островов. Открытых в 1741 году командором российского флота, датчанином по национальности, Витусом Ионассеном (в России его звали просто Иваном Ивановичем) Берингом и названным в его честь, как и море, окружающее их.

В первый же день после выхода из Петропавловска мы попали в довольно приличный шторм, и я убедился, что по-прежнему укачиваюсь. Правда, уже не так сильно – не до лёжки пластом, как в начале рейса. Значит, какое-то привыкание к качке всё-таки происходило. А чтобы укачиваться ещё меньше, я терпеливо вязал. Три раза за рейс распустив и снова собрав воедино свой свитер. Меняя в нём расположение цветов и конфигурацию ворота. Монотонно считая про себя лицевые и изнаночные петли…

И весь этот невесёлый путь до Командор запомнился какой-то безлюдной тишиной, когда команда, да и то не в полном составе, собиралась в кают-компании во время обеда или ужина. После которого все снова разбредались по своим каютам… Ещё запомнилась унылая дневная сумеречность; застывающие и тающие брызги волн на стекле иллюминатора; низкая облачность и неприветливая суровость океана, с его огромными, плавными волнами, отливающими на изгибе сталью воронёного клинка.

Кроме вязания, хорошим отвлекающим манёвром против качки было щёлканье кедровых орешков, от зёрнышек которых десны кровоточили значительно меньше. А вот кедровая ветка от долгого пребывания без воды и без солнца в конце концов засохла, и её пришлось выбросить за борт.

Иногда я подходил к двери, ведущей на палубу и расположенной под рубкой, приоткрывал её и, вдыхая соленый морской воздух, ощущал на своём лице капли воды – слезы океана, принесённые ветром. Иногда, когда штормило не очень сильно, я даже выходил на бак. А потом, быстро продрогнув, возвращался в каюту и снова принимался вязать или читать, если поташнивало не сильно. Или измудрялся в узком проходе каюты делать зарядку, тем более что в каюте я теперь почти всегда находился один. Юрий почти целыми днями пропадал на мостике или играл в карты с Николюком в его просторной одноместной каюте. Во время игры они постоянно заваривали и попивали, от нечего делать, густой чай.

Машинально нанизывая на спицы пряжу, я представлял себя то Паркой, плетущей нить Судьбы, то Одиссеем, возвращающемся неимоверно долгим путем на родную Итаку. Хотя мой путь был еще не обратный…

А иногда мне вдруг опять припоминался тот усталый альбатрос, которого кто-то из команды обнаружил первым поутру, после ночного шторма, еще в начале рейса, сразу за Японией.

Альбатрос сидел на палубе с опущенными крыльями. И его скорбный вид говорил о том, как он бесконечно устал. К тому же чувствовалось, что птица сильно истощена…

Щелкая клювом, этот гигант из отряда Буревестников, заглатывал брошенные ему куски хлеба или размороженную селедку, никому, тем не менее, не доверяя и никого не подпуская близко. А от тех, кто пытался подойти к нему вплотную, он неуклюже отскакивал и, угрожая, разевал клюв и расправлял свои большие (более четырех метров в размахе) крылья, концы которых почти доставали противоположных бортов судна.

Порой казалось, что он готов вот-вот взлететь… И в такие минуты почему-то было страшно за него, такого большого и такого беспомощного.

Почти неделю потом, пока он, отъедаясь, жил на палубе, стояла отличная, тихая солнечная погода, какая бывает в сентябре у нас в Сибири… Обычно с утра, проглотив несколько рыбин, он стоял потом у борта и с какой-то нездешней тоской глядел вдаль. А иногда среди дня он вдруг прятал голову под крыло и, слегка раскачиваясь на длинных ногах, дремал.

К концу недели стало заметно, что птица окрепла. И теперь, когда альбатрос расправлял крылья, пробуя их силу, под ними открывалось уже не исхудавшее, жалкое, с проплешинами, тельце, а тело здоровой большой птицы, уже плотно покрытое лоснящимися перьями и с не вялыми, упругими сильными крыльями.

Исчез он так же внезапно, как появился. Может быть, оттого, что путь его в это время года должен был пролегать в противоположную нашему движению сторону – на юг. И каждый день плавания отдалял его цель.

Анна Васильевна, от которой он наиболее охотно принимал пищу, утром, как обычно, вышла его покормить; но палуба была уже пуста. На её яркости не было теперь ставшего таким привычным «снежного сугроба»…

После исчезновения птицы, к полудню того же дня, при ясной погоде судно вовсю начало качать, медленно, плавно поднимая, на горбах могучих бесконечных океанских волн, а потом также опуская вниз, будто в водяной колодец.

Когда нос судна, распарывая встречную упругую волну, зарывался в воду, из клюзов якорных цепей резво и высоко вздымались в воздух две толстые, упругие, как сытые удавы, струи, устремляясь в своей азартной ярости, наверное, гораздо выше, бьющей вверх, из разверстой пасти льва, прямой струи воды петергофского фонтана «Геракл, раздирающий пасть льва».

Но вот «фонтаны», достигнув своей предельной наивысшей точки, начинали опадать, крошась и распадаясь на тысячи блескучих брызг, отчего палуба, омытая водой, тоже начинала ярко-красно блестеть.

Выйдя на палубу по какой-то надобности, а может, для того, чтоб просто подышать свежим воздухом, я увидел прибитое водой к борту красивое белое перо альбатроса.

Проворно, чтоб не вымокнуть от новой набегающей волны, я подобрал его и отнёс в каюту. Почему-то мне жаль было выбросить его… «А альбатрос летит сейчас, наверное, над океаном, к каким-нибудь южным островам», – подумал я о птице, положив перо на стол просушиться.

Вспомнив обо всем этом, я взглянул на него. Перо теперь стояло в тонкостенном прозрачном стакане на небольшой полочке с книгами, закреплёнными от падения при качке специальной деревянной планкой. Его, как гусиное, во времена Пушкина, оставалось только заточить, и можно было начинать писать свою историю. Вопрос состоял лишь в том – будет ли она хоть кому-то интересна. Правда, Лермонтов в «Журнале Печорина» утверждал, что «история души человеческой, хотя бы и самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…». «Пожалуй, это так, но интерес и польза – вещи разные…»