Любовь и смерть в Италии эпохи Возрождения - Томас Коэн

ее собственным словам, она оставалась там три дня, а может, четыре или пять. Однако Кристофоро и Фаустина единодушно утверждали, что целую неделю518. Все это время Лукреция оставалась в спальне Паллантьери; там он лежал с ней, и там же дочь лютье ела то, что он сам приносил ей из своего кабинета, где еду оставляла прислуга519. Большую часть времени восьмилетняя тогда сестра Лукреции Фаустина оставалась с ней. Фаустина рассказывала в суде:

Когда он [Паллантьери] занимался любовью с Лукрецией, я восемь дней [то есть неделю] оставалась в его комнате. Помню, что тогда один раз мы с Лукрецией спали в одной постели. А он лежал посередине. В тот раз он не занимался любовью со мной, только с Лукрецией. И в иные ночи я спала на низкой койке рядом с кроватью. Ведь я не хотела ложиться на большую кровать, хотя он и желал, чтобы я лежала с ними520.

У нас есть множество свидетельств в различных документах римского судопроизводства, подтверждающих, что секс в эпоху Возрождения часто происходил при свидетелях. Ни расположение комнат и мебели, ни ценности того времени не способствовали приватности. Однако этот рассказ также свидетельствует о том, что вожделение в Паллантьери разжигали молоденькие девочки, а также присутствие перепуганных свидетелей полового акта. Уж конечно, скорее всего, он принуждал ребенка вернуться в общую постель отнюдь не ради тепла (пусть и стояла промозглая декабрьская погода), а ради острых ощущений. Самая большая загадка здесь в том, почему родители, растившие дочерей почти затворницами, чтобы сберечь их чистоту, вдруг выпихнули из дома восьмилетнюю кроху к соседу через улицу. Странно!

Когда время Лукреции в доме Паллантьери истекло, он привел ее домой, вновь под покровом мрака521. Позже, уже в доме лютневого мастера, судья продолжал удовлетворять свою похоть. Он впервые объявился в канун Богоявления (6 января 1549 года) и приходил вновь и вновь много раз. Когда Алессандро бывал у Грамаров, он часто поглаживал младших девочек522. Возвращаясь, он брал свою шпагу, надевал плащ, чтобы затем проскользнуть через улицу. Паллантьери приходил, когда темнело, украдкой и надолго, до пяти часов кряду. На той стороне улицы, на втором этаже секретарь судьи Меруло уставал ждать, когда же хозяин наконец придет домой523.

В доме Грамаров беременность Лукреции ни для кого не была тайной. Даже малютка Ливия, которой тогда сравнялось лет пять или шесть, слышала о ней от самого Паллантьери, от матери и от других домочадцев524. В ее детской памяти остался день, когда родился малыш – на день Св. Варфоломея (24 августа 1549 года), и даже то, что она съела несколько фиг, плодов позднего лета, как раз перед рождением малыша525.

Лукреция родила сына, отрезанная от соседей; к ней не приходила акушерка и, конечно, не было никаких праздничных гостей, пришедших поздравить роженицу. Лишь родители находились рядом с Лукрецией, чтобы помочь ей в родах526. На следующий вечер, по указке Паллантьери, Кристофоро тайно унес новорожденного из дома к куме судьи527. Мать сможет ненадолго вновь увидеть своего мальчика в доме Паллантьери, когда младенцу исполнится два или три месяца. Но по-настоящему познакомиться с сыном у Лукреции появится возможность лишь три года спустя528. Мы расскажем историю мальчика немного погодя. Сначала, однако, нам нужно помочь Лукреции отделаться от Паллантьери.

В суде Лукрецию ни разу не спросили о чувствах, которые она испытывала, – ни когда ее подвергли насилию, ни когда она оказалась прикована к своему насильнику, став его наложницей, ни когда она вынашивала его ребенка, ни когда ее сразу его лишили. Правовая система в Италии раннего Нового времени не предполагала такие сострадательные вопросы, поскольку правосудие занималось совсем другими темами: нарушением отцовских прав и поруганием канонических норм, относящихся к браку и родству. В отличие от современных судей, их коллеги из XVI столетия не проявляли особого интереса и сочувствия ко всему, что касалось независимости, безопасности, самоуважения и психического здоровья женщины. Однако и чувства мужчин также не принимались во внимание, поскольку право, как и вся культура того времени, оперировало более материальными категориями: причинение телесного ущерба, вреда собственности или репутации в обществе. В то же время нормы культуры XVI века не поощряли и саму Лукрецию изливать свои переживания по поводу собственной судьбы. Изнасилование и секс по принуждению считались тогда явлениями прежде всего социального, а не психологического порядка. Таким образом, и право, и культурные установки должны были удерживать Лукрецию от жалоб перед судьями. Тем не менее ее долгие показания исполнены живого чувства. Прежде всего, чувствуется ее скорбь по матери и сострадание к ней. Судя по ее показаниям под пыткой, Лукреция вовсе не старалась скрыть свою неприязнь к Паллантьери. Она и в лицо ему бросила: «Я понесла урон и испытала стыд, и все это по вашей вине»529. Свое отношение к отцу она словно скрыла под маской: говорит о нем мало, ни за, ни против. Что же касается сына, которого у нее забрали после рождения, Лукреция, хотя и не высказывает горя на словах, однако заявляет свои материнские права на него, переступая через свою боль. Мы узнаем об этом из едкого обмена репликами. Паллантьери, искусный казуист, бросает Лукреции в лицо, что она вряд ли сможет доказать, что мальчик, которому уже восемь лет, действительно ее сын. В конце концов, за эти годы она ни разу не видела его. Свидетельница противопоставила его логике свой материнский инстинкт:

Ее спросили [далее идет краткое изложение на латыни вопроса Паллантьери], возможно ли, что упомянутый Орацио был сыном не ее, но другой женщины и что она заблуждалась, считая его своим.

Свидетельница ответила [по-итальянски]: «Во имя Бога, меня не одурачить, ведь я прекрасно его прочувствовала, когда делала его»530.

Заметьте, что «деланьем», как она это понимает, Лукреция называла не зачатие, а роды. «Делание» Орацио было для нее, конечно, не их с отцом совместным трудом, но только ее одной.

Для нас, современных людей, со всеми нашими нынешними убеждениями, догмами, ценностями, страхами и одержимостями, определяющими наше отношение к сексу, гендеру, юности, невинности, власти и травме, сильнó искушение повесить на Паллантьери ярлык мерзкого чудовища и с презрением отправить его на помойку истории. Но мы узнаем больше, если сдержим негодование и внимательно изучим его вблизи. Хотя он часто поступал гнусно и зверски жестоко, Алессандро Паллантьери был все же сложным