Эра зла - Татьяна Устименко

— Неисповедимы пути Господни! — благолепно вздохнул папа. — И не нам осуждать его решения.

— В мире пробудилось давно дремавшее лихо, терпеливо ждавшее своего урочного часа, — рассудительно произнес отец Григорий. — А когда лихо просыпается — наступает, как известно, пора лихолетья.

— Правильно, — согласно кивнул понтифик. — Мы называем теперешний период Эрой зла. Пришло время наших испытаний.

— Значит, мы искупаем сейчас все совершенные нами грехи? — ужаснулся фон Майер, наконец-то ухвативший самую суть их рассуждений.

— Да, именно так, а еще грехи наших отцов и дедов, — уверенно подтвердил Бонифаций. — Мир стоит на перепутье между двумя дорогами: тьмой и светом, и лишь от нас зависит, кто победит в этом противостоянии и какое будущее нас ждет.

— Значит, придется повоевать… — задумчиво протянул иерей Григорий, поглаживая свой крест, снова занявший место у него на шее.

— Так ты же пацифист! — с подколкой напомнил Конрад.

— Точно. — Отец Григорий согласно крякнул. — Но при случае могу так отпацифиздить, что мало не покажется.

— Мы все умрем? — Оборотень требовательно посмотрел на Бонифация, ожидая внятного и конкретного ответа.

Но папа лишь печально улыбнулся.

— Ясно. — В глазах рыцаря зажегся нехороший упрямый огонек. — Краткость жизни — сестра таланта, — не удержался он и со смаком ввернул свое любимое изречение. — Жаль только, что мои самые заветные мечты так и не сбудутся…

— Когда исполнились все мои мечты, я понял, как же счастлив был раньше! — наставительно высказался понтифик. — Не погрязай в суете и мелочности, сын мой.

— А я всегда руководствовался принципом: не переживай о многом — и ты переживешь многих, — признался отец Григорий. — Но нынче готов умереть за осуществление своей последней мечты.

— Это какой еще? — с подозрением спросил Конрад.

— Хочу перед кончиной узреть Часовню смерти и те врата, Привратником коих я называюсь, — торжественно проговорил священник. — А ты?

— Самые смелые мои мечты уже сбылись, значит, настало время для несмелых. — Конрад скупо улыбнулся.

Однако папа и отец Григорий смотрели на него непонимающе.

— Ну поскольку Селестины мне теперь уж точно не видать как своих ушей, — хмуро отшутился оборотень, — то хочу хорошую драку, романтичную гибель под луной и журнал «Плейбой» с пробниками…

Отец Григорий басовито расхохотался:

— Эко знатно ты загнул, дружище! Меня аж завидки взяли.

— А чего? — задиристо откликнулся вервольф. — Помирать, так с музыкой! Причем я знаю, в каком конкретном месте смогу получить все тридцать три опасности и приключения разом, ведь нам все равно придется туда отправиться.

— В Чейт! — догадливо рыкнул иерей, гулко хлопая себя по объемистому животу. — Вот анафема-то!

— Именно туда! — довольно подтвердил оборотень. — За «Бичом»!

— А как же мы туда доберемся?

— На вертолете!

— И где мы его раздобудем?

— Положись на меня, уж я-то знаю — где! — Конрад повернулся к временно позабытому ими Бонифацию. — Ваше Святейшество, благословите нас на опасное путешествие.

Но папа никак не отреагировал на его просьбу. Глаза понтифика оказались закрытыми, он расслабленно откинулся на спинку своего кресла, а по его лицу разлилась синюшная бледность.

— Умер! — горестно констатировал Конрад, не нащупав биение пульса на шее уставшего от жизни старика. — Не вынес тягот Эры зла… Эх, жалость-то какая, примите его, райские кущи!

— Упокой Господи его праведную душу! — напевно поддержал отец Григорий.

Конрад подобрал валяющийся в углу рюкзак и упаковал в него «Книгу крови». А затем тихонько вышел из зала, не осмеливаясь нарушать покой усопшего Бонифация и увлекая за собой отца Григория, тихонько читающего погребальную молитву. Оборотень понимал — большинство людей счастливы ровно настолько, насколько они сами позволяют себе быть счастливыми. Да вот только пессимист подозревает трудности в любой возможности, а оптимист в каждой трудности видит возможность обрести свою личную толику счастья. Но, с другой стороны, сам он не заслуживает никаких поблажек судьбы, ибо счастье есть не что иное, как удовольствие без раскаяния, а его вина доказана и осознана. Причем велика она настолько, что ее никаким раскаянием не искупить! Но к чему падать духом, ведь даже законченным злодеям не отказано в праве бороться за себя, биться за искупление и спасение пусть не тела, но своей души. Он пока еще жив, а значит, грустить и сдаваться еще рано! Глаза вервольфа настороженно взирали на мрачную картину окружающего мира, отражая его внутреннюю решимость выполнить взятые на себя обязательства. Он понимал, что должен попасть в замок Чейт, но добраться туда возможно только с помощью вертолета. А еще он был точно уверен в том, что во всем Риме ныне существует только одно-единственное место, где имеются в наличии эти самые искомые геликоптеры — на главной вражеской базе. На аэродроме возле палаццо Фарнезина. У стригоев. У Андреа. У Селестины…

Романтиками называют людей, категорически не желающих смиряться с унылостью и серостью окружающего мира. Наверное, я тоже принадлежу к оной исчезающей породе поэтов и мечтателей, ибо сегодня, глядя за окно, мне хотелось немедленно взять в руки кисточку и палитру, чтобы хоть немного подцветить эту расстилающуюся снаружи однообразную белую мерзость.

«Нет, это что — и есть мир?.. — Я озадаченно закинула ногу на ногу и снова недоверчиво уставилась в окно, изумляясь и негодуя одновременно. — Неужели мне придется жить здесь до смерти? В таком вот гадком месте? А если учесть то, что говорил Тристан о нашем бессмертии, то все мое последующее существование должно превратиться в беспредельную череду скучных и монотонных дней, способных запросто свести с ума кого угодно, даже вечного, мудрого и спокойного стригоя. И на кой черт, спрашивается, мне нужна вот такая, бесконечная жизнь?..» Меня мучило ощущение обманутости, подобное тому, которое испытываешь, развернув красивый фантик, под которым обнаруживаешь не конфету, а скатанную в шарик бумажку-пустышку. Складывалось впечатление, будто мне подбросили фальшивку, заменив цветную фотографию на блеклый черно-белый негатив. А за окном с бесцветного неба все так же непрерывно сыпал белый снег, заметая черные развалины домов… Похоже, у здешней природы действительно нет плохой погоды, потому что есть только ужасная и отвратительная! А ведь каким-то потаенным органом чувств я помнила: небо должно быть не серым, а голубым, земля не белой, а зеленой, покрытой нежной травкой. А я сама бегу по уводящей на холм тропинке, одетая отнюдь не в толстую куртку на меху, а в футболку и шортики… На этом внятные воспоминания обрывались, превращаясь в путаную мешанину разрозненных образов. Я видела деревянную чашу, в которой почему-то отражались мои широко распахнутые глаза; какую-то дюжую девицу с длинными светлыми косами, угрюмого тощего старика, склоняющегося к моему уху и шепчущего: «Вспомни, вспомни…»