Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - Джуно Диас

Но не будем перегибать палку. Верно, Трухильо был чудовищем, а его режим напоминал карибский Мордор во многих отношениях, но было и достаточно людей, презиравших Эль Хефе, выражавших свое отвращение, почти не прибегая к эзопову языку, людей сопротивлявшихся. Абеляр, однако, не принадлежал к их числу. Он не походил на своих мексиканских коллег, что неустанно отслеживали события в мировом масштабе и не сомневались в возможности перемен. Он не грезил революцией, и ему было плевать на то, что Троцкий жил и умер всего в десяти кварталах от студенческого пансиона в Койокане, где Абеляр квартировал; ему хотелось лишь пользовать своих богатых недужных пациентов, а потом возвращаться к себе в кабинет, не страшась, что он может получить пулю в лоб или его бросят акулам. Кто-нибудь из знакомых – обычно Маркус – то и дело сообщал ему о свежих мерзостях Трухильо: состоятельный клан лишили всего имущества и отправили в изгнание; семью целиком скормили акулам только за то, что их сын дерзнул сравнить Трухильо с Адольфом Гитлером, пытаясь произвести впечатление на остолбеневших сверстников; в Бонао произошло подозрительное убийство популярного профсоюзного деятеля. Абеляр, хмурясь, выслушивал приятеля, а затем после неловкой паузы менял тему. Он просто не хотел размышлять о судьбах этих несчастных, о жизни в Пиксвиле. Не хотел подобных историй в своем доме. У него был свой подход (его трухильянская философия, если хотите): надо лишь держать голову вниз, рот на замке, карманы распахнутыми, дочерей упрятанными с глаз долой лет на десять-двадцать. К тому времени, предсказывал он, Трухильо умрет и в Доминиканской Республике установится подлинная демократия.

Абеляр, как выяснилось, в пророчествах был не мастак. Демократия в Санто-Доминго так и не пришла. И десятилетий в запасе у него тоже не оставалось. Фортуна Абеляра выдохлась много раньше, чем кто-либо мог предположить.

Год 1945-й должен был стать выдающимся годом для Абеляра и его семьи. Абеляр напечатал две статьи: одну в престижном издании, другую в журнальчике, выпускавшемся в окрестностях Каракаса; публикации не остались вовсе не замеченными, автор получил несколько комплиментарных – и даже лестных – откликов от континентальных докторов. Дела в супермаркетах шли как нельзя лучше; Остров все еще пожинал плоды военного экономического бума, и товары прямо-таки улетали с полок. Фермы производили и снимали прибыльный урожай; до мирового обвала сельскохозяйственных цен было пока далеко. У Абеляра не было отбоя от пациентов, он сделал ряд сложных операций, продемонстрировав безупречное мастерство; его дочери радовали успехами (Жаклин приняли в престижную школу в Гавре – ее шанс улизнуть; учеба начиналась в следующем году); жена и любовница были милы и нежны; даже слуги казались довольными (правда, Абеляр редко с ними заговаривал). Словом, добрый доктор должен был быть чрезвычайно доволен собой. Должен был заканчивать каждый день, развалясь в кресле, задрав ноги повыше, с сигарой в уголке рта и широкой ухмылкой на медвежьей физиономии.

Жизнь – как там говорили в Пиксвиле? – хороша. Да? Нет и нет.

В феврале Абеляру предложили явиться на очередное торжество с участием президента (в честь Дня независимости!), и на сей раз приглашение, присланное устроителем праздника, исключало толкования. Доктору Абеляру Луису Кабралю, и его супруге, и дочери Жаклин. «Дочери Жаклин» подчеркнуто. И не одной чертой, не двумя, но тремя. Абеляр едва не лишился чувств, когда увидел это проклятое приглашение. Повалился в кресло у письменного стола, удары сердца эхом прокатывались по кишечнику. Едва ли не целый час он пялился на веленевый квадрат, затем свернул бумагу и сунул в карман рубашки. На следующее утро он навестил устроителя праздника, обретавшегося по соседству. Застал его на конюшне, где тот с ехидной миной наблюдал, как слуги пытаются загнать племенного жеребца на случку. Увидев Абеляра, он помрачнел: какого черта ты от меня хочешь? Указания получены из дворца. Направляясь обратно к машине, Абеляр старался скрыть дрожь, охватившую его.

И опять он советовался с Маркусом и Лидией. (Жене он не сказал о приглашении, не желая вселять в нее панику, которая передалась бы и дочери. Он вообще не хотел произносить подобные слова в своем доме.)

Если в прошлый раз он сохранял до некоторой степени присутствие духа, то теперь его несло, он бесновался, как сумасшедший. Почти час он распалялся перед Маркусом, возмущаясь несправедливостью, жалуясь на полную безнадежность (и обнаруживая потрясающее умение прибегать к околичностям – Абеляр ни разу не назвал имени человека, по чьей вине он страдает). Он впадал то в бессильную ярость, то в плаксивую жалость к себе. В конце концов его другу пришлось закрыть доброму доктору рот ладонью, чтобы вставить хотя бы слово, но Абеляр продолжал говорить. Это безумие! Чистое безумие! Я – глава семьи, глава дома! Я тут распоряжаюсь всем и всеми!

– Что ты можешь сделать? – спросил Маркус с отчетливой ноткой фатализма в голосе. – Трухильо – президент страны, а ты – лишь врач. Если он положит глаз на твою дочь, тебе ничего не останется, кроме как подчиниться.

– Но это бесчеловечно!

– А когда эта страна была человечной, Абеляр? Ты увлекаешься историей. Тебе ли не знать.

Лидия выказала еще меньше сочувствия. Прочла приглашение, тихонько выругалась и повернулась к Абеляру:

– Я предупреждала тебя, друг мой. Не я ли уговаривала тебя отправить дочь за границу, пока это еще можно было сделать? Она была бы уже на Кубе у моей родни, в целости и сохранности, а теперь ты в заднице. Он с тебя глаз не спустит.

– Знаю, Лидия, знаю, но что мне делать?

– Господи Иисусе, – голос ее дрогнул, – разве у тебя есть выбор, Абеляр? Мы говорим о Трухильо.

Дома он уперся взглядом в портрет Трухильо, в те годы каждый добропорядочный гражданин вешал у себя такой портрет; нарисованный президент источал холодную благосклонность удава.

Если бы доктор, не медля ни секунды, схватил в охапку дочерей и жену, ринулся бы на побережье и контрабандой вывез их в другую страну или перешел бы с ними границу Гаити, они могли бы и спастись, чем черт не шутит. Банановый занавес был крепок, но не без прорех. Увы, вместо того чтобы действовать, Абеляр метался, выжидал и предавался отчаянию. Он не ел, не спал, ночами напролет бродил по коридорам, спуская килограммы, набранные за последнее время. (Возможно, ему следовало бы внять философской максиме его дочери: Tarde venientibus ossa. Кто опоздает, тому кости.) Каждую свободную минуту он проводил с дочерьми. Жаклин, или Джеки, как ее звали в семье, золотое дитя, успела выучить наизусть названия всех улиц во Французском квартале, а также стала объектом не четырех, не пяти, но целых двенадцати предложений руки и сердца. Разумеется, предложения поступали Абеляру и его жене. Джеки ничего об этом не знала. И тем не менее. Десятилетняя Астрид, внешне и характером больше походившая на отца, не такая красивая, как Джеки, хохотушка, верующая в Бога, игравшая на пианино хуже всех в Сибао, была всегда и везде заодно со старшей сестрой. Девочек удивляла внезапная внимательность отца. У тебя отпуск, папи? Он уныло качал головой: нет, мне просто нравится проводить с вами время.