Петр Иванович - Альберт Бехтольд

Когда письмо уже исчезло в почтовом ящике, Ребмана охватило то же чувство, которое он испытал в Рандентале перед зданием школы, когда написал заявление об уходе. Им овладело чувство стыда и раскаяния, охотнее всего он сейчас же забрал бы письмо назад. Но было уже поздно.

Он вернулся в дом и объявил мадам Проскуриной, что только что уволился.

Она была в ужасе:

– Скажите, что это не всерьез, ничего глупее не придумаешь!

– Это вполне серьезно, я только что опустил письмо об отставке в почтовый ящик.

– Ни словом не предупредив меня об этом? Такого я от вас не ожидала! Сначала можно было с ними поговорить!

– Я сам хотел так поступить, но потом побоялся, что вы станете меня отговаривать.

– И стала бы, конечно, стала бы! От места никогда без нужды не отказываются, тем более, не имея видов на новое. По одежке протягивай ножки, вот как говорят! Если бы у вас было хоть немного ума, вы бы потерпели, хотя бы пока выучите, как следует русский язык. С рекомендацией от мадам Орловой вы бы через два года без труда устроились на испытательный срок в одну из киевских гимназий, а потом сдали бы экзамены. Это нетрудно, ибо в вашем случае это был бы немецкий язык, а экзаменатором был бы один из ваших коллег, с которым вы к тому времени успели бы подружиться. Стали бы уважаемым и обеспеченным на всю жизнь человеком.

– Тем лучше, что я об этом ничего не знал, – парировал Ребман. – Это бы еще более усложнило и без того трудное для меня решение. Но я бы уволился в любом случае. Я не хочу пять лет кряду просидеть в Кисловодске, мне и трех месяцев вполне хватило.

И он рассказал всю историю без прикрас. И о том, как Пьер страдал там, в этом логове дракона.

– Я думаю, вам следовало бы остаться, особенно теперь, когда вы ему так нужны. Он к вам привык и даже успел полюбить. Этим ударом вы его совсем добьете! Вы всегда так уклоняетесь от ответственности, отходя в сторону? Лучше сразу признайте это, прежде чем я порекомендую вас кому-либо еще!

Она вся раскраснелась, кровь ударила ей в голову:

– Мне теперь кажется, что эта «ужасная» директорша знала, что делает, когда она вас так муштровала. Вот и мне бы так же! А то я вам все соломки подстилала. Поделом же вам! Неужели вы за лето заработали столько, что уже можете сами себя содержать, отказавшись от службы?

Если бы Ребман заблаговременно не поговорил со Штеттлером, он бы не на шутку испугался. Но верный товарищ его подготовил: «Она устроит небольшую сцену, намылит тебе шею, станет утверждать, что так еще с нею никто не поступал: безответственно, неучтиво и тому подобное. Не дай себя запутать! Все меняют места работы, как рубашки, и мадам Проскурина об этом знает не хуже нас с тобой. Делай, как я тебе говорю, она скоро успокоится и позаботится о новом месте, можешь быть в этом уверен».

Ребман отвечал:

– Нет, для того, чтобы оставить службу, пока еще не хватает. Но ведь с какой-нибудь стороны хоть какая-то дверь непременно приоткроется!

– Да, но смотря когда и смотря какая дверь. Вы еще будете счастливы, если это будет дверь на директорской вилле в Кисловодске, которой вы так недальновидно за собой хлопнули. Во всяком случае, с этого момента я и пальцем не пошевелю, чтобы вас пристроить. Сами заварили кашу – сами и расхлебывайте!

С этими словами она повернулась к Ребману спиной и вышла в соседнюю комнату, где уже давно звонил телефон. Возвратилась назад, бледная, как полотно. Села на стул. Подперла голову рукой. Не говорит ни слова. «Что могло произойти? В таком состоянии я ее еще не видел», – подумал Ребман. И тут мадам Проскурина заговорила:

– Мадам Орлова умерла. А Пьер застрелил Маньина!

Ребман вскочил со стула:

– Что вы такое говорите?

– Звонила княгиня, она была подругой мадам Орловой.

– Но как же…

– Не спрашивайте меня ни о чем, я больше ничего не знаю! – в отчаянии прокричала маленькая женщина.

На следующий день уже во всех газетах можно было прочесть: «В первый день по Рождестве четырнадцатилетний Пьер Орлов в имении своей матери Барановичи Малинскаго уезда застрелил своего бывшего гувернера, швейцарца Эмиля Маньина».

А вечером в «Швейцарском Доме» появился Полковник из Барановичей. И тогда все узнали, что же произошло. Рождество в имении отпраздновали как обычно, и Маньин уже тогда достаточно выпил. Затем вечером отправился в Малин и вернулся домой под утро мертвецки пьяным. Своим криком он разбудил весь дом, устроив мадам Орловой страшный скандал за то, что она его отправила проспаться. Он был совершенно невменяем. Мадам Орлова так разнервничалась, что с ней случился сердечный приступ, она ведь уже давно была сердечницей, и стала ею не без участия Маньина! Хотели послать за доктором, но Маньин не позволил никому выйти из дому – даже мне, старику, грозил кулаком. Тут все и произошло.

– А Пьер, где он теперь?

– Его забрали.

– Арестовали?!

Полковник кивнул. Помолчав, добавил:

– Я должен признаться, был им восхищен: точь-в-точь как его отец, то же спокойствие, та же выдержка!

– Он сознался?

– Только сказал: «Il a tue та теге. Mais je suis quand-meme coupable! (Он мучил мою мать. Но я все же виновен!)» После этого заявления от него не смогли добиться ни слова.

– К нему пускают?

– Только адвоката. Но он с ним не говорит: сидит молча, смотрит в одну точку, как потерявший рассудок человек. Вас, господин Ребман, вызовут как свидетеля, вы ведь один из немногих, кто хоть что-то знает…

Это страшное известие глубоко поразило Ребмана. Мысль о том, что, если бы он поехал с Пьером в Барановичи, ничего бы не произошло, не покидала его ни днем, ни ночью.

И ко всему еще остался без работы!

А в довершение всего его начала страшно мучить тоска по дому, по родине – в подобных обстоятельствах все особенно подвержены этой болезни: все вокруг чужое, враждебное, неизвестно, что будет дальше, – все это угнетает и парализует. Словно кто-то остановил его внутренний двигатель, и Ребман стал остывать изнутри.

И никого, с кем можно было бы поговорить обо всем этом, все уклоняются. Вот и Штеттлер, единственный, кто мог бы дать дельный совет, пропал бесследно, и никто не знает, где он и когда объявится снова.

От тоски Ребман стал бегать среди бела дня в кино, там хоть на несколько часов можно было позабыть об этом кошмаре. Но только в маленькие кинотеатры, самые дешевые, где его никто не увидит, и где идут веселые фильмы с Максом Линдером и с Принсом, и где можно что-то понять, потому что они идут по-французски.

А что толку? После кино его голова становилась еще тяжелее.

И вот однажды, когда он так сидел и не знал, куда себя девать, мадам Проскурина завела разговор: