Петр Иванович - Альберт Бехтольд

Так проходит пол зимы, собственно без зимней погоды, и не происходит ровным счетом ничего, кроме того что однажды во время воскресной прогулки Пьер спросил:

– Знаете, что сообщили в Барановичи?

– По какому поводу?

– А то, что мы, вы и я, во время прогулок больше говорим по-французски, чем по-немецки.

– Ну да, – вынужден признать Ребман не без упреков совести. Он этого вначале избегал, но после того случая утром, когда он понял, что мальчик был в отчаянии, он не хотел его мучить и стал ему отвечать и с ним говорить на том языке, который он с большим удовольствием слышит и лучше воспринимает.

– И что теперь?

– Ровным счетом ничего, rien du tout! Продолжаем в том же духе!

Но, кажется, Пьера это задело, он начал и дома говорить с Ребманом по-французски, иногда даже за столом. Сначала директорша сделала вид, что ничего не произошло. А когда все повторилось, она кисло-сладко заметила, что это даже очень хорошо, прекрасная практика для Милочки, которая слышит только школьный французский. Тут Ребман подмигнул Пьеру, который сидел напротив. Но тот сидел молча, словно он не может и до двух посчитать, и поедал свои фрикадели, что впервые появились на этом немецком столе – таапле, как говорит мадам.

Однажды за обедом директорша поинтересовалась, не получал ли Пьер сообщений из дома касательно каникул; она об этом написала уже две недели назад и до сих пор не получила ответа.

– Каникулы? – удивился Пьер.

– Ну да, рождественские каникулы, с середины декабря до середины января. Разве вы об этом не знаете?

Первая реакция Пьера была испуг, словно его отправляли в карцер за то, что он забыл об этом. Потом он овладел собой и сказал, что при такой хорошей погоде, которая здесь стоит, у него даже мыслей о Рождестве не возникало; обычно он всегда заранее ждал и радовался предстоящим веселым праздникам.

Да и Ребман изобразил на лице удивление, когда услышал слово «Рождество». Оно его поразило, словно выстрел, прогремевший вблизи: Рождество! Первое в его жизни Рождество на чужбине среди чужих людей, да еще именно здесь, в этом доме! – Аж мороз пошел по коже, и теперь от этой мысли ему не избавиться: как же я встречу это Рождество?

Загадка разрешилась неожиданно быстро и совсем иначе, чем он ожидал.

Однажды утром, точнее двадцать третьего декабря, в полдень, когда Пьер и Ребман вернулись с прогулки домой, – каникулы уже начались – у дома стоял извозчик. Видимо, кто-то только что высадился, он как раз деньги пересчитывал. Пьер галопом рванул от Ребмана:

– Это маман приехала!

Но в гостиной зале стояла не маман, там стоял Эмиль Маньин в меховой шубе, а рядом с ним кожаный чемодан.

Казалось, Пьер будет разочарован; но ничего подобного: он протягивает к Маньину обе руки:

– О месье Эмиль, как же я рад вашему приезду!

Вот как бедный мальчик обрадовался, увидев хоть кого-то из своих домашних.

Маньин извинился, что только теперь приехал и что не предупредил, но при всем желании это было невозможно.

– Э пуркуа па, почему же?

– Вы увидите сами, когда прибудете домой.

Мальчик больше не расспрашивает ни о чем, радость, его охватившая, на мгновение, казалось, покрыла все остальное.

Когда они уже поели и собрались наверх, Маньин сообщил:

– В Барановичах случился пожар.

– Пожар? – в один голос закричали Пьер и Ребман.

– Горела конюшня. Но как, словно от пороха занялась! Все запасы сена сгорели. И шесть лошадей пришлось застрелить. К счастью, подул верховой ветер, а то бы сгорело все имение…

– Как же это случилось?

– Пантелей, конюх, курил. Но наверняка мы ничего не знаем. И спрашивать теперь не у кого.

– Его взяли?

– Некого было брать, не посадишь же кучку пепла под арест. Он сгорел, как в крематории. Но теперь все снова в порядке, конюшню отстроили заново, купили новых лошадей; от происшедшего не заметишь и следа.

Он крепко затянулся. И, выпуская дым, как из облака, проговорил:

– Вот это была ночь! Ни капли воды, вся замерзла. А пламя, словно целый город горел. И лошади, которых застрелили одну за другой. Это просто чудо, что там не было много людей. Алер, Пьеро, са ва, как дела? Коля вам передает поклон, он обязательно навестит вас на праздники. Ну, а теперь скорее собирайтесь, в три часа мы выезжаем.

За всю дорогу Пьер не сказал ни слова. С закрытыми глазами и с лицом маленького ребенка, который радуется Рождеству и знает, что уже завтра родится Христос-младенец, он откинулся в кресле и делал вид, что спит.

Ребман тоже немногословен. Он все время думает о том, как же дальше будет с Кисловодском. И чем больше он думает, тем сильнее его внутреннее сопротивление всему, что он там пережил, сравнимое разве с пресыщением до тошноты.

Утром после бессонной ночи он сказал Маньину, что больше не поедет в Кисловодск, нет никакого смысла оставаться в этом доме. Да и Пьеру тоже, мальчик совсем пропадет, если его принуждать оставаться там надолго! Он еще хотел сказать, но не станет, в конце концов, решение принимает все равно не он.

Маньин только смеется:

– Вы шутите, судя по всему.

– Нет, – ответил ему Ребман по-французски – это очень серьезно!

– Me пуркуа? Неужели из-за этой женщины?

Маньин взял Ребмана за руку:

– Да ну ее, мы же не сложим оружие перед этой нижней юбкой, как бы ей этого не хотелось. Вы представляете все в неправильном свете. Эту дамочку надо взять лестью, тогда ее можно обвести вокруг пальца. Знаете что: оставайтесь-ка на несколько дней в Киеве. Когда вы снова окажетесь среди людей и пелена спадет с ваших глаз, приезжайте к нам в имение. Тогда ваша точка зрения изменится и вы сможете увидеть ситуацию иначе.

На вокзале в Киеве Ребман попрощался с Пьером и Маньином, взял сани и поехал в «Швейцарский Дом». Все вокруг в снегу. Когда они въезжали в город по большому мосту через Днепр, было видно, что река по всей своей огромной ширине уже замерзла, и по заснеженному льду проходят следы от саней, как по самой оживленной проезжей улице. Прохожие все в меховых шапках и с меховыми воротниками на пальто, даже офицеры и студенты, и школьники до самых маленьких. Ребман в фетровой шляпе и легкой накидке чувствует себя совсем отклонившимся от курса, даже как-то неловко.

– Разве у меня выросли ослиные уши или рога, что люди так глазеют, еще и вслед оборачиваются? – с этими словами он вошел в знакомую гостиную на Крещатике.

– И уши, и рога еще совсем незаметны, – шутит мадам Проскурина. – Но вы выглядите так, словно только что вернулись после летних каникул, с таким загорелым лицом и в такой легкой одежде.