Ночные рассказы - Питер Хег

Директор этого цирка, сам господин Глайм, был одним из пассажиров баркаса. Вторым был пожилой человек с седыми усами и выразительным лицом. Это был карлик, ростом лишь метр и двадцать сантиметров, но слава его, как говорилось на плакатах цирка — а плакаты Цирка Глайма не содержали преувеличений, — гремела от мыса Доброй Надежды до самого севера Ботнического залива. Это был клоун, перед которым преклонялся весь мир, — месье Андрес.

Месье Андрес объединял в своём лице простоту циркового клоуна с самым прекрасным европейским образованием. Родившись в состоятельной венгерской семье, жившей в изгнании, и воспитанный в Южной Европе, он вырос космополитом. Он получил классическое образование, рано решил стать священником и, как говорили, почти закончил обучение в иезуитском колледже, когда непреодолимая тяга к музыке привела его в знаменитые итальянские консерватории. Несмотря на малый рост, у него оказался сильный голос. Несколько композиторов специально писали партии для контр-тенора этого лилипута, пока он не покинул оперу, чтобы заняться дирижёрской деятельностью, и пока все не осознали, что от этого маленького, но совершенного тела исходит музыкальный магнетизм, заставивший Венскую оперу предложить ему должность музыкального директора, которая оставалась незанятой после Густава Малера. Но месье Андрес отказался. К изумлению остального мира и особенно его семьи, оттуда-то из Вселенной к нему пришла весть, что он должен стать цирковым клоуном. И стоило ему оказаться на арене, как все поняли, что идея эта должна была исходить одновременно от Господа Бога и от его собственного великодушного сердца. Прежде никто даже и представить себе не мог, что этот музыкальный лилипут может быть забавным, по общему мнению, он был создан для того, чтобы в крохотном фраке и в детских лакированных туфельках принимать поклонение концертных залов, но с того дня, когда он вышел на манеж, все поняли, что именно так — в чересчур больших башмаках и в запахах конюшни, а весь остальной мир при этом смеётся сквозь слёзы — мироздание окончательно реализовало свои намерения относительно месье Андреса. Не теряя трогательной простоты клоуна, он брал его маску, делал её более утончённой, увеличивал её детскую наивность, убирал её традиционную злобность, а потом выходил на манеж и покидал его, сотворив некий этюд неотразимой детской неуклюжести.

И вот месье Андрес, человек с таким прошлым и с такой славой, под дулами винтовок обращался теперь с мольбой к Николаю Хольмеру из своей лодки.

В течение трёх месяцев, рассказал клоун, их цирк совершал турне по Балтийскому побережью. Направляясь на юг, они попали в сильный зимний шторм, плоскодонное судно бросало из стороны в сторону, и они вынуждены были лечь в дрейф, чтобы затем сделать попытку отстояться на якоре. Постоянно меняющий направление ветер гнал их то на юг, то назад, туда, откуда они пришли, с ржущими от ужаса лошадьми они двигались со скоростью двенадцать узлов под одними лишь парусами. Из-за плохой видимости они потеряли ориентацию, и, когда впервые появилось солнце и по левому борту показалась земля, оказалось, что это остров Эре посреди опасного архипелага, где могут плавать только знающие эти места капитаны. Судно на самом деле направлялось в Киль, но ради животных и особенно ради детей, детей, которые были напуганы и обессилены оттого, что долгое время не могли взять в рот ни крошки, было решено с попутным ветром идти в Ваден.

Оказавшись в положении, когда приходится отказывать больным детям, и стоя перед этим стариком, который был сердцем европейской цирковой традиции и которому был бы рад любой глава государства, Николай Хольмер сдался и, сделав на сей раз исключение, решил принять гостей. ^Поскольку они, как и мы, находились в изоляции, — думал он, — они также ищут защиты для самых слабых, для женщин и детей».

С прибытием Цирка Глайма новые для жителей города Вадена эмоции сосредоточились в одном центре, которого им прежде так не хватало.

Кое-кто из членов городского совета опасался, что вся эта необычная ситуация и самоуправство города по отношению ко всей Дании приведут к возникновению преступности среди жителей. Они вспоминали истории о средневековых городах, закрывших свои ворота от чумы, жители которых вслед за этим сперва начинали безрассудно прожигать свою жизнь, чтобы потом окончательно спалить её на керосиновом костре разнообразных излишеств, пытаясь втиснуть всё, что они не успели в жизни, в то короткое время, что им было отпущено.

Иначе обстояло дело в Вадене.

На первый взгляд всё шло так, как будто ничего не случилось. Каждое утро взрослые вставали и шли на работу, а дети — в школу, и тем не менее всё было не так, как прежде. Поскольку в отличие от того безумия, которое накануне чумы заставляло средневековых горожан плясать до изнеможения, взрослые и дети Вадена стали относиться ко всему с невиданным доселе терпением, порождённым сознанием того, что они будут жить вечно. Если они по-прежнему могли жить обычной жизнью, при том, что все обстоятельства полностью изменились, то исключительно потому, что в этой их жизни к ним пришло неожиданное озарение. Из нескольких мест в городе открывался вид на плодородные окрестности, на остальную Данию. Когда ворота закрыли, этот вид, казалось, исчез. Живущие в городе люди просто-напросто перестали смотреть вдаль — за городскую стену, на крестьянские хутора, лежащие к югу. Одновременно с тем, что перестали приходить газеты, мысли сами собой останавливались на пути к большим городам или лежащим за морем странам. Невозможно было сказать, кто принял такое решение, но телеграф на почте в один прекрасный день оказался закрытым, и с этого момента вся остальная Дания, казалось, перестала существовать. Дети только то, что находится поблизости, считают значимым, далёкое теряется для них во тьме. Теперь и взрослые в Вадене начали воспринимать мир таким же образом. Друг с другом об этом не говорили, но все с удивлением задавали себе вопрос, почему они давным-давно не отгородились от всего мира, почему должна была случиться эпидемия, чтобы все поняли — лишь полная изоляция рождает истинное чувство безопасности.

Это вдруг возникшее ощущение собственного бессмертия было сильным чувством, которое каждый день заставляло людей встречаться на площади, там, где они, если так можно сказать, демократически проголосовали за своё вхождение в вечность, и здесь, перед ратушей, Николай Хольмер и остальные купцы города устраивали ежедневную раздачу продовольствия. Цирк Глайма и, в первую очередь, месье Андрес стали душой таких собраний.

Первое представление прошло в большом зале ратуши, но оказалось, что народ валом валил в зал — чуть не весь Ваден хотел присутствовать, — и поскольку ранняя, неожиданно тёплая весна овевала город, решено было перенести представление на площадь, под открытое ещё предвечернее небо, которое, меняясь по ходу представления, бледнело, синело и, наконец, стемнело совсем.

Показывали не всю программу, поскольку большая международная программа Цирка Глайма не соответствовала бы торжественной атмосфере города. Оставлено было три номера, которые жители Вадена посмотрели, растрогались и затем требовали каждый вечер. Высокий одетый в белое монгол, без всякого кнута демонстрировавший чудеса дрессировки шести липпизанских жеребцов, сильная гибкая девушка, которая, повиснув на верёвке, тихо и сосредоточенно выполняла акробатические упражнения, и, наконец, месье Андрес — великий маленький клоун.