Ахматова и Цветаева - Марина Цветаева

Анну Андреевну усадили во главе стола, и начался обед, роскошный, с деликатесами и сюрпризами, очевидно, тщательно продуманный во всех деталях. Одна только сервировка чего стоила! Для закусок – тарелки из киевского стариннейшего фаянса, суп разливали не то в “старый севр”, не то в “старый сакс”. В этом своем странноватом халате Анна Андреевна, по-видимому, чувствовала себя среди нас, парадно-визитных, как в самом элегантном туалете. Больше того, что-то царственное, как бы поверх нас существующее и в то же время лишенное малейшего высокомерия сквозило в каждом ее жесте, в каждом повороте головы… Мы все смотрели на нее в ожидании и надежде, не решаясь ее просить читать, но она тут же сказала сама, как-то полувопросом: “Ну что же, теперь я почитаю?”

Она не отодвинулась от обеденного стола, не изменила позы, словом, ничем не обозначила начала. Я только увидел, как кровь прилила у нее к щекам с первой же строчкой: “Я пью за разоренный дом…” Это был “Последний тост”, тогда еще нигде не напечатанный. Потом, почти без паузы, она прочитала “От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву…”. И еще одно стихотворение 20-х годов, тогда же затерявшееся, как она сказала, в каком-то журнале, – “Многим”…

Больше она ничего не захотела читать…»

Описанный В.Я. Виленкиным обед состоялся в июле 1938 года. В это время сын Анны Андреевны, арестованный еще в марте, находился под следствием, и она часами простаивала в тюремных очередях…

…В очереди у «Крест»

Молочница поставила бидон на снег и громко сказала: «Ну! У нас сегодня ночью последнего мужика взяли».

Я стояла в очереди на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили – ни одна из них не взглянула на себя в зеркало…

Адмирал Чичагов сказал на свиданье с женой: «Ils m’ont battus [Они меня били]».

Во время террора, когда кто-нибудь умирал, дома его считали счастливцем, а об умерших раньше матери, вдовы и дети говорили: «Слава Богу, что его нет».

Посадить кого-нибудь было легче легкого, но это не значило, что вы сами не сядете через 6 недель.

«Вечером телефонный звонок: Анна Андреевна просит прийти. Но я не могла – у Люшеньки [дочери Лидии Корнеевны] грипп, надо быть дома.

Она пришла сама.

Сидит у меня на диване – великолепная, профиль, как на медали, и курит.

Пришла посоветоваться. В каждом слове – удивительное сочетание твердости, достоинства и детской беспомощности.

– Вот получила письмо. Мне говорят: посоветуйтесь с Михаилом Леонидовичем [Лозинским]. А я решила лучше с вами. Вы вскормлены Госиздатом…

«Текст письма: «Мы охотно напечатаем… Но пришлите больше, чтобы облегчить отбор».

– Вот уже двадцать лет так. Они ничего не помнят и не знают. «Облегчить отбор»! Каждый раз опять и опять удивляются моим новым стихам: они надеялись, что на этот раз, наконец, у меня окажется про колхозы. Однажды здесь, в Ленинграде, меня попросили принести стихи. Я принесла. Потом попросили зайти поговорить. Я пришла: «Отчего же стихи такие грустные? Ведь это уже после…» Я ответила: по-видимому, такая несуразица объясняется особенностями моей биографии».

В 1940 году в свет вышел сборник стихов Ахматовой «Из шести книг». Само собой разумеется, туда не вошло и не могло войти созданное поэтессой в последние годы, да и стихи прежних лет прошли сквозь частое идеологическое сито. В результате получилось то, что сама Ахматова называла «обескровленной», «дающей ложное представление о поэте» книгой. Но даже такой цензурированный сборник лишь короткое время был доступен для читателя.

Были напечатаны горсточки моих стихов в журналах Ленинграда, и тогда издательство «Советский писатель» получило приказание издать мои стихи. Так возник весьма просеянный сборник «Из шести книг», которому предстояло жить на свете примерно шесть недель.

На судьбу этой книги повлияло следующее обстоятельство: Шолохов выставил ее на Сталинскую премию (1940). Его поддержали А.Н. Толстой и Немирович-Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму «Маяковский начинается». Пошли доносы и все, что полагается в этих случаях: «Из шести книг» была запрещена и выброшена из книжных лавок и библиотек.

В книге «Из шести книг» остались ошметки «Белой стаи», как, впрочем, случилось и с «Четками». Пример: стихотворение «У меня есть улыбка…» выброшено за слово «аналой» (1913 г.).

«Она начала перелистывать “Из шести книг” и проставлять под стихами даты…

Над стихами “Зажженных рано фонарей” вместо «Встреча» поставила “Призрак”. Книга “Ива”, оказывается, должна называться “Тростник” (она объяснила, почему), и первое стихотворение там не “Ива”, а Лозинскому (“Почти от залетейской тени”).

Примечание Лидии Корнеевны: А. А. своею рукою зачеркнула название “Ива” и написала “Тростник”. Объясняя мне, почему она дала этому циклу такое заглавие, А. А. пересказала одну восточную легенду: старшие сестры убили меньшую на берегу реки. Убийство удалось скрыть. Но на месте пролитой крови вырос тростник; весною пастух срезал дудочку, дунул в нее – и тростник запел песню о тайном злодействе.

…После того, как А. А. пересказала мне легенду, я поняла первоначальный – и не состоявшийся – замысел всего «тростникового цикла»: по-видимому, именно в этот цикл должны были войти такие стихотворения тридцатых годов, как: “Привольем пахнет дикий мед”, “С Новым Годом! С новым горем!”, “Немного географии”, “И вот, наперекор тому”. И безусловно, стихи из цикла “Венок мертвым”. Осуществить этот замысел в печати тогда нечего было и думать – и весь цикл в книге сорокового года мирно назывался “Ива”. В первой половине шестидесятых А.А. попыталась было включить некоторые из перечисленных выше стихов в “Бег времени”, но редакция их оттуда выкинула. Большинство из этих стихотворений впервые напечатаны посмертно, и притом за границей».

* * *