Артефакт - Дмитрий Иванов

Я много гулял, бесцельно слоняясь по городу – восстанавливал форму, – и свежий ветер выдувал из меня остатки тревоги. Я заметил, что все реже задумываюсь о чем-либо. В голове вообще было как-то странно пусто, будто кто-то тайно подсыпал мне транквилизаторы. Во время этих оздоровительных прогулок ко мне время от времени обращались незнакомые люди, пытаясь выманить у меня деньги душещипательными байками, и, хотя рассказы их были насквозь пронизаны фальшью, я все же не мог с полной уверенностью сказать, что они лгут, поскольку мои выводы основывались на субъективных ощущениях. А объективным было только то, что таких людей мне встречалось подозрительно много. Однако стало ли их больше, чем прежде, я тоже не мог утверждать однозначно, ведь я никогда так много не шлялся по улицам без дела. Но кто были эти люди, оттачивающие на мне свое искусство убеждения с такой безжизненной и убогой настырностью? Потерявшие голову жертвы вселенского катаклизма или идейные последователи Кегли, способные отличать зерна от плевел? Я уже ни черта не понимал… Или мое непонимание тоже было воздействием катаклизма?..

Но иногда меня наоборот охватывали жуткие приступы мнительности, причем на каком-то животном, физиологическом уровне, как будто организм подсознательно сопротивлялся моему неуклонному вживанию в этот обманчивый мир. Я ужинал в хорошем ресторане, утвержденным Кеглей в качестве надежного источника бесплатного питания, и пища вдруг начинала казаться мне пресной и безвкусной, буквально вставала комом в горле. Напитки вызывали отвращение, и даже обычная вода не приносила того утоления, которого я жаждал…

Кегля предпочитал отсиживаться дома, причем у меня. Своей квартирой он пользовался только в тех случаях, когда снимал какую-нибудь девицу в баре: с недавних пор это стало его новым хобби, поскольку он открыл, что его нынешние «магические» способности к убеждению распространяются и на половую сферу. Однако он жаловался мне, что не получает никакого удовольствия от секса…

Периодически я звонил Насиму во Францию, но там по-прежнему никто не брал трубку. Я не представлял, что еще можно предпринять, тем более что все вроде бы и так налаживалось. Я опять стал подумывать – не устроиться ли мне на работу, ведь жизнь, несмотря ни на что, шла своим чередом и, вопреки мрачным предсказаниям Виталика, явно не собиралась останавливаться.

К моему знакомству с загадочной Юлией Кегля почему-то упорно относился скептически, его не убеждали никакие мои доводы.

– Гонит она… И ты туда же, – хмурился он. – Солнечное голодание у вас…

– Но она ведь знает про печать, – возражал я.

– И про договор… – кивал он. – И с покойниками советовалась, как вам лучше все устроить.

– С покойниками мы с тобой тоже общались.

– Это разные вещи…

Меня сбивало с толку его нарочитое предубеждение. Мне даже казалось, будто он специально меня дразнит. Или на него так влияла местная атмосфера? Не мог же он в самом деле быть настолько непрошибаемым… А может, это я стал слишком впечатлительным? Впрочем, он ведь никогда не слышал этого изумительного голоса…

Ее голос до сих пор звучал в моей голове, словно какой-нибудь привязчивый мотив. Я просто не понимал, что со мной творится. Меня будто рвало на части: я постоянно испытывал соблазн набрать ее номер, пускай даже здесь – в этой «пасмурной» вселенной… Просто снова услышать ее… И в то же время меня смущала и даже пугала такая возможность. Ощущения, которые пробуждал во мне этот голос, странным образом переплетались с мыслями об Ольге… Но это никак не было связано ни с вожделением, ни с чувством измены, скорее наоборот: голос Юлии обострял во мне все то светлое, что я испытывал к Ольге, и я понимал, что тут кроется какое-то противоречие. Этот голос словно магнит вытягивал со дна моей души самое трепетное из того, что только может присутствовать в отношениях между мужчиной и женщиной… Я совершенно не представлял, что это значит, и не мог ничего объяснить даже себе. Была в этом какая-то неуловимая смущающая двойственность. Смущающая, но волнующая…

– Она знает намного больше, чем мы, – сказал я Кегле, – я это просто чувствую…

Кегля мрачно хмыкнул.

– Колдунья какая-нибудь, – неожиданно заключил он. – Таких и раньше хватало… Не думаю, что стоит с ней связываться.

– Как тот старик эфиоп?.. – напомнил я.

…Утром я проснулся в абсолютно ясном сознании, что уже само по себе было неплохо, хотя и будоражило во мне тревожные мысли: не знаю, таким ли уж подарком был наш с Кеглей «иммунитет» против дурного влияния реальности, но сейчас я бы, наверно, предпочел умереть, чем его лишиться. Хотя, почему мне было так важно сознавать, что происходит, даже в отсутствие возможности повлиять на происходящее, я не совсем понимал. Ведь если бы я не сознавал ничего, то и проблемы бы никакой не было. Чем же лучше моя теперешняя жизнь, полная неразрешимых проблем?

Но тут я, конечно, лукавил… Преимущество моего положения заключалось именно в знании, и, каково бы ни было это знание, оно давало мне некоторую степень свободы, недоступную другим, – свободу знать. Это была утешительная «медаль», с которой невозможно расстаться, никому нельзя показать, но она же и греет твое сердце. Однако мне очень не хотелось сводить «преимущества» своего положения к оборотной стороне этой медали – к ответственности. Ведь как ни крути, никто, кроме нас с Кеглей, не знал о происходящих с реальностью изменениях, по крайней мере, достоверно. И достоверность нашего знания заключалась не только и не столько в иммунитете, сколько в нашей возможности просто поверить в это знание, по настоящему допустить его, то есть – «быть внутри знания». Со стороны ведь оно было практически непроницаемо: я очень легко мог представить себе ситуацию, когда кто-нибудь рассказывает мне нечто подобное – поверил бы я ему, не пережив такого сам? Явно нет… Я и себя-то чуть в сумасшедшие не записал.

Но если никто, кроме нас, не был в это посвящен, то и вся ответственность за происходящее обрушивалась именно на нас – ей просто не на кого было больше обрушиться. Так что обольстительная надпись на медальоне не врала… но она вовсе не сулила нам власть над миром, а только ставила перед очень неприятным фактом: несмотря на нашу очевидную беспомощность мы обязаны были что-то предпринять, потому что только у нас была сама возможность предпринять хоть что-то. Помощи нам было ждать неоткуда…

Я застелил постель и отправился в душ, завернув по пути на кухню, где устроился ночевать Виталик, но его там не оказалось. Это меня насторожило: Кегля никогда не вставал раньше меня. Поэтому я прошелся по квартире и заглянул в комнату, где теперь жила Ирка, но и она пропала.

Предположить можно было что угодно – они оба были взрослые, вполне самостоятельные люди и могли исчезать, когда им вздумается. Однако наибольшие подозрения в связи с этой пропажей почему-то вызывал у меня древний кусок презренного металла, который невинно болтался на моей шее…

Я отдернул штору, выглянул в окно и замер. Вид мне открылся поистине фантастический. Улица была пустынна – ни одной машины, и лишь парочка пешеходов, не спеша бредущих по тротуару. Но меня больше заинтриговала финансовая сторона дела: вся улица за моим окном была усыпана деньгами. Ветер нехотя ворочал купюры, мел вдоль тротуаров, крутил и подбрасывал, как осенние листья. Глядя с третьего этажа, я, конечно, не мог поручиться, что это настоящие деньги: в наши дни любой недоумок, овладевший принтером, способен устроить подобное светопреставление. Но что-то мне подсказывало, что деньги все-таки настоящие. Так могли бы, вероятно, выглядеть последствия внезапной финансовой реформы, на фоне тотальной забастовки дворников… А еще за окном светило солнце… Вот только сигнал сети на моем мобильном напрочь отсутствовал…