Бумеранг на один бросок - Евгений Филенко

Увы, была еще и пятая сторона, и шестая, а за всеми ними маячила целая манипула пронумерованных по ранжиру сторон.

Меня охватила легкая паника. Рука сама потянулась к пульту видеада, чтобы разбудить учителя Кальдерона.

Но я не стал этого делать. И вот почему.

Мне было почти семнадцать лет, ростом я был выше всех на Исла Инфантиль и, подозреваю, на всем Пиренейском полуострове, через пару лет мне полагалось считать себя взрослым и распоряжаться личным правом устраивать свою судьбу. Давно уже подобало мне употреблять для оценки поступков и деяний собственную голову, которая для того, собственно, и была приделана сверху, а не снизу или, скажем, сбоку.

Я выключил обрыдших «Клоунов», вернул на место Эйслинга с его «Ремедитациями» и занялся морским биоценозом Средиземного моря.

Обычно я сплю чрезвычайно чутко. Должно быть, Читралекха научила… Приоткрою один глаз, гляну в окно, что там, день или ночь, — и дальше спать… Но сегодня мне показалось, что комната стала намного теснее, чем всегда. И я проснулся в тревоге.

И верно, в комнате было ни стать ни сесть. Потому что в кресле у окна дремал дядя Костя.

Зеленовато-бурое лицо Консула выглядело необычайно умиротворенным. На нем была все та же черная куртка, все та же футболка болотного цвета, и даже затертые джинсы были, кажется, те же самые, что и два года назад. Консул был не из тех людей, что изменяли своим привычкам. Да и сам он не менялся. Мама в редкую минуту откровенности поведала, что при всякой их встрече Консул оказывался в два раза значительнее прежнего. Но, по ее же словам, виделись они в среднем раз в десять лет…

Я встал, стараясь не производить шума, и мне, по скромному моему разумению, это удалось. Но когда, натянувши штаны, я обернулся, то обнаружил дядю Костю вполне бодрствующим.

— Привет, инфант, — гаркнул он, воздвигаясь посреди моей кельи, словно монумент. — Как изволишь видеть, «я на зов явился».[17]

— Это правда? — с места в карьер спросил я.

— Что я стою перед тобой во плоти?!

— Нет… та история.

— Неужели ты не поверил? — хмыкнул он. — Как ты мог усомниться в словах юной девы?! Воистину, падение нравов среди молодежи достигло своего предела…

Я снова не знал, шутит он или говорит серьезно.

— Приводи себя в порядок, — между тем распорядился Консул. — И пойдем где-нибудь перекусим. У меня с годами образовалась скверная привычка — завтракать по утрам.

Пока я умывался и прихорашивался, он слонялся по комнате, заложив руки за спину, выглядывал в окно, один раз воспользовался моим видеалом и с кем-то очень коротко переговорил, с удовлетворенным урчанием рассматривал мои призы и кубки за какие-то победы в фенестре и приглядывался к беспорядочно развешанным картинам и графиям.

— Гм… Антония Стокке-Линдфорс… — пробормотал он, когда я уже заправлял постель. Я навострил уши. — Не думал, что вы окажетесь на одном и том же острове. Все же, там, — он ткнул пальцем в потолок, — не перевелись еще любители странных розыгрышей.

— Ты о ком? — спросил я с недоумением. — О Европейском совете учителей? Или об этих, как их… о тектонах?

— Поднимай выше, — усмехнулся он. — Я не религиозен, но иной раз не прочь свалить на кого-то ответственность за происходящие в мире безобразия.

— На бога, что ли?

— Например, — кивнул он. — И знаешь, что самое удивительное? Что он, как правило, не возражает.

И мы отправились завтракать.

Меня не часто навещали взрослые. Собственно, до недавнего времени среди моих родных числилась одна лишь мама, но, похоже, ей не слишком нравилось здесь бывать. С утра до вечера над Алегрией висит плотный акустический фон, состоящий из шума прибоя, шелеста крон и детского визга. Иногда к нему примешивается какая-нибудь структурно организованная составляющая вроде музыки. Такое случается обыкновенно по субботам, в часы посещений, по праздникам или другим торжественным случаям. Не всякий взрослый такое выдержит. И не для слабых нервов испытание, когда десятки встреченных подростков обоего полу и всех возрастов осыпают тебя бурными приветствиями и без особых церемоний выспрашивают, кто ты такой, откуда и к кому пожаловал и намерен ли остаться на ужин…

Поэтому мне было крайне любопытно, как себя поведет опытный звездоход в такой агрессивной среде, как детский остров. Дяде же Косте было любопытно все остальное.

— Это что? — поминутно спрашивал он, тыча пальцем во все стороны.

— Спортивный зал, — отвечал я. — Лаборатория. Детский корпус…

— А ты тогда кто получаешься?

— Я уже почти взрослый. Мне давно полагается своя комната.

— Угу… а это что?

Я не успел ответить, потому что из олеандровых зарослей вынырнули Мурена с Барракудой.

— Buenos dias, senor! — запели они на два голоса, беззастенчиво пялясь на моего спутника. — А вы к нам надолго? А вы придете на танцы? А где вы так странно загорели? А вы кто — papa de Sevito?..

— Нет, милые сеньориты, — отозвался Консул, величественно озирая их с высоты своего роста. — Нет. В Галактике. Нет.

Девицы непонимающе переглянулись. Кажется, они забыли, о чем спрашивали.

— Исчезните! — рявкнул я шепотом, пока они снова не открыли рот.

И они исчезли.

— Ну, зачем же так строго, — пожурил меня дядя Костя. — Вполне симпатичные юные особы. Ты, верно, не догадываешься, но отвечать на вопросы — важная составляющая моей профессии.

— Даже на дурацкие?

Консул приосанился и выдал мне историю о том, как на каком-то там Лутхеоне ему довелось угодить в настоящие застенки натуральной спецслужбы. («Спецслужбами, Сева, во время оно назывались службы, занятые выслеживанием инакомыслящих или враждебно настроенных лиц и насильственным извлечением из них разнообразной информации на благо правящего режима… правящий режим, Сева, это синоним формы государственного устройства… государство, Сева… похоже, ты попросту морочишь мне голову!..») В течение сорока часов его держали привязанным к креслу без сна, отдыха и пищи, а меняющиеся, как марионетки, дознаватели буквально обстреливали его самыми идиотскими вопросами, какие только можно себе представить. Уже потом он догадался, что его допрашивали с помощью местного «детектора лжи». («Детектор лжи, Сева, он же полиграф… не путай только с Полиграф Полиграфычем у Михаила Афанасьевича… это такой прибор, который якобы позволял дознавателю отделить правду от лжи в ответах допрашиваемого на основании показаний чувствительнейших датчиков о физиологических реакциях организма… или ты снова меня дуришь своим мнимым неведением?!»)

— И чем закончилось? — спросил я с интересом.