Картезианская соната - Уильям Гэсс

Он решил рассмотреть Гильду, у которой грудей еще не было, по крайней мере пока еще не было. Он попытался на перемене спросить у нее что-то по алгебре (в этом она была дока), однако она старалась стать к нему боком. Возможно, нельзя было так прямо обращаться к ней. Так или иначе, эксперимент не удался. Да к тому же его стали дразнить, что водится с девчонкой. Гады, скоты! Свиньи! Сказать им, что они — три поросенка? Нет, три поросенка им нравятся…

Между тем Пеннер жил с раной в душе. Директор (упомянутый выше Гораций Мак-Тмин) обошелся с ним несправедливо, свалив в одну кучу с теми неотесанными болванами и наделив его, совершенно незаслуженно, равным с ними количеством ударов. Исправить ситуацию нельзя было. Лютер понимал, что будет по-прежнему влачить унылые дни, служа мишенью для всеобщих насмешек, пока не отомстит, ибо месть необходима там, где нет справедливого суда, а также в тех гадких обществах всеобщего равенства, где тихие добродетели слабых уважают лишь на словах.

У леди Фемиды, той, что с весами, завязаны глаза. Лютеру объясняли: это символ идеального безразличия правосудия к тому, кто ты есть: мужчина или женщина, богатый или бедный, черный или белый, индус или япошка. Не символическим, а реальным фактом было, однако, то, что правосудие уделяло максимум внимания именно тому, кто ты есть — оно жульничало, оно подсматривало — потому что ему требовалось точно знать, чей это ослик Иа-Иа, которому требуется пришпилить хвост. Пеннеру это представлялось правильным. То, кто ты есть, следовало учитывать. Только смотреть надо было не сверху, а изнутри. Характер следовало учитывать, ум, талант. А внешность вовсе не обязательно. И уж точно не богатство, происхождение, национальность или цвет кожи. И даже здоровье. Завязанные глаза леди, если по-честному, должны были означать то, что реально происходит: правосудие явится незаметно, неожиданно, воздаст тебе по заслугам, выставит на обозрение и только его и видели.

И наконец Лютер натянул на лицо самую смиренную мину, облачился в рубище кающегося грешника (так он самоуничижительно писал мне, выражая мнение уже взрослого человека) и украдкой пробрался в кабинет директора Мак-Тмина, дабы признаться в том, что те мальчики его побили, потому как он не хотел участвовать… точнее, способствовать… их плану, а собирались они выкрасть билеты для годовых экзаменов, запомнить или переписать вопросы и возвратить их незаметно, откуда взяли. Лютер намекнул, что шайка уже произвела пробные набеги, чтобы определить свои шансы на удачу. Несмотря на то что он сыграл свою роль (по мнению Лютера Пеннера) просто блестяще и заслуживал шквала аплодисментов, директор Мак-Пикуль проявил скепсис, видимо, чуя, что его обводят вокруг пальца. Однако следы чернил на пальцах Сифа, на рубашке Киба и под ногтями Ларри послужили убедительным признаком виновности, как только он на всякий случай приступил к расследованию. Улики были если и не налицо, то на кончиках пальцев.

А между тем Пеннер попросту окунул горсть мраморных шариков в водорастворимые чернила «Квинк», тогда весьма популярные, и уложил их для пущего соблазна в прозрачный кулечек, так что троица преследователей немедленно их возжелала и отняла у него; далее оставалось лишь выждать, когда шарики пометят воров и обеспечат им заслуженную награду. Наказание заключалось в отстранении от занятий на некоторый срок, чему троица могла бы лишь порадоваться, если бы не бурная реакция родителей. Впоследствии Мастер не особо гордился этим отмщением, поскольку организовано оно было поспешно и со многими ошибками, однако он понимал, что успех операции был обусловлен точным расчетом, во-первых, на предсказуемую лживость троицы, во-вторых, на склонности директора Мак-Пикуля вершить скорый суд и расправу и, наконец, в-третьих, на недоверии того же Тмина ко всем мальчишкам, включая и Пеннера, выработанном за двадцать лет профессиональной деятельности. Но план Лютера был подкреплен обстоятельствами, которых он даже не учитывал: а именно, тем, что то самое помещение плохо запиралось, и замысел, выдуманный Лютером, вполне мог быть осуществлен, что делало выдумку более достоверной; кроме того, троица кретинов неоднократно упражнялась в остроумии на тему: «как было бы хорошо каким-нибудь чудом добыть вопросики» (что, собственно, и послужило «зародышем» лютеровского плана), и потому им не удалось с должной решительностью все отрицать. Они действительно хотели добыть вопросы и сами помнили об этом. Они действительно строили планы, пусть только воображаемые, и об этом тоже помнили. В глубине души они понимали, что виновны.

С точки зрения Пеннера, поскольку простаки были невиновны в заговоре, он обошелся с ними несправедливо. Однако они жестоко преследовали его, украли его шарики и, подобно многим другим мальчикам, не следовали примеру тети Энн Шпац касательно тщательного мытья рук. Смыть пятна с их душ было бы далеко не так просто. Разумеется, роль Пеннера в этом деле не осталась тайной, во всяком случае в самой школе, и он впоследствии поплатился основательной трепкой; тем не менее во всей истории был скрытый и положительный смысл: Мак-Пикуль только укрепился в своем недоверии и при этом вновь попал впросак. Именно это по всем статьям и составляло настоящее тайное отмщение.

Сократ некогда удивлялся, почему люди желают сделать своих врагов еще хуже, чем они были, наказывая их. Сократ, благородный духом, отказывался признать, что делать людей хуже, чем они были, — это одно из наибольших удовольствий в мире, и заниматься им стоит, даже зная, что потом поплатишься болью. Сократ, неизменно мудрый, доказывал, что правосудие есть гармония, но, к сожалению, избрал наименее подходящее значение этого слова. Правосудие должно делать все возможное для того, чтобы восстановить моральное равновесие мира. Оно уравнивает, защищает честь человека, заглаживает обиды.

Если бы грабитель направил на мальчишескую голову Лютера Пеннера ружье и потребовал отдать шарики, от этого честь Лютера не пострадала бы. Он, конечно, лишился бы шариков, но грабитель не стал бы нападать, если бы до того не терзался раздумьями о нем и его шариках. Пеннеру нечего было бы стыдиться. Но когда его имущество с издевательскими шуточками вырывает у него из рук компания глупых мальчишек на глазах у всей школы и даже учителей, когда Сиф вопит: «Лютер потерял шарики!» и толпа смеется, то за такое унижение необходимо отплатить чем-то аналогичным. Грабителей, взорвавших банковский сейф, выдает пороховой налет на лицах, одежде и даже на украденных деньгах, а здесь пригодились и шарики.

Око за око — единственный по-настоящему моральный закон, писал Лютер Пеннер в своем памфлете «Моральное «я» носит белые одежды», малоизвестном, но знаменательном для тех, кто читал его. Предположим, мы воспользуемся правилом, выведенным Кантом, и сделаем закон «зуб за зуб» универсальным физическим принципом. Представьте себе мир, в котором, ударив своего брата, я мгновенно получаю ответный удар; обманутая мною жена изменяет мне с моим отцом; ограбленный мною сосед немедленно запускает руку в мою кубышку, а если я убиваю врага, то становлюсь самоубийцей, ибо умру одновременно с ним и той же смертью. Удар за удар, стон за стон, кровь за кровь. Еще одним достоинством такого кодекса является то, что немедленное возмездие закрывает дело. Он одновременно препятствует совершению преступлений и снабжает общество средствами для соответствующей отдачи. Закон «зуб за зуб» не разжигает междоусобиц.