Иероглиф смерти - Антон Грановский

Маша хотела поправить пластырь, но Глеб поймал ее руку и поднес к губам.

– Не надо. – Мария мягко высвободила руку из его пальцев.

– Почему? – спросил Глеб.

– Это не приведет ни к чему хорошему.

Корсак приподнял бровь:

– Боитесь, что влюбитесь в меня?

– Может быть.

– Гм… А вы правы. Я бы не хотел, чтобы наши отношения превратились в скоропалительный, ни к чему не обязывающий роман.

– А у нас с вами есть отношения? – осведомилась Маша.

– Конечно. Вы спасли мне жизнь. Значит, теперь вы несете за меня полную ответственность. В каком-то смысле слова, вы теперь обязаны приглядывать за мной.

– Знала бы, что этим кончится, оставила бы вас истекать кровью на асфальте. Кстати, можете подниматься и идти домой.

Глеб сделал вид, что хочет встать с дивана, но скривился и снова опустил голову на подушку.

– Не могу, – жалобно произнес он.

Мария вскинула бровь:

– Почему?

– Кажется, у меня сломаны ребра.

– С вашими ребрами все в порядке.

– Правда? Но у меня и с ногой что-то не так. Должно быть, я подвернул ее, когда падал.

Мария пристально посмотрела журналисту в глаза.

– Не хотите уходить?

Он мотнул головой:

– Нет.

– Но вам все равно придется это сделать.

– Знаю. – Глеб шутливо поморщился. – И эта мысль приводит меня в ужас. Лучше скажите мне, Маша, у вас есть что-нибудь выпить?

– Выпить? – Взгляд Марии снова повеселел. – С вашими-то разбитыми губами?

– Я могу пить через трубочку, – заявил Глеб.

Мария засмеялась.

– Ну вы и проныра! Что ж, идея хорошая. Мне тоже надо снять стресс.

Она поднялась со стула и подошла к серванту, за стеклянной дверцей которого стояло несколько бутылок с разноцветными этикетками.

Вскоре Маша вернулась и поставила на журнальный столик два бокала и бутылку португальского портвейна.

– А трубочку? – напомнил Глеб.

– Ах, простите, забыла.

Мария, посмеиваясь, зашагала на кухню.

– Ничего смешного! – крикнул ей вслед Глеб.

Он сел на диване, взял бутылку и глянул на этикетку. Пожал плечами и констатировал:

– Не самый плохой вариант.

Вернулась Мария не только с трубочкой-соломинкой, но и с тарелкой, на которой лежали пластинки копченого мяса и горсть оливок.

– Решила, что так будет вкуснее, – прокомментировала она, пристроив тарелку рядом с бутылкой.

Глеб наполнил бокалы.

– Знаете, что сказал о портвейне поэт Сэмюэль Джонсон? «Красное вино – напиток для мальчишек, портвейн – напиток для мужчин».

Они выпили по глотку.

– Ну? – снова заговорил Корсак. – Вы мне расскажете про этого драчуна?

– Зачем?

– Вдруг он снова преградит мне путь. Информирован – значит, вооружен!

– Он драгдилер, – сказала Маша. – Проходил у меня по одному делу свидетелем.

Мария замолчала и снова поднесла бокал к губам. Глеб выждал немного, потом уточнил:

– И все?

– И все.

– И что же его заставило броситься на меня?

Она пожала плечами:

– Кто знает. Быть может, он принял вас за конкурента.

– Неужели я похож на драгдилера?

Мария засмеялась.

– Сейчас вы больше похожи на боксерскую грушу, над которой поработал Николай Валуев.

Глеб поставил бокал на стол, нагнулся к Марии и хотел поцеловать ее, но она отстранилась.

– Почему? – недоуменно спросил он.

– Не хочу ничего испортить.

– А с чего вы решили, что все испортится?

– А разве нет?

– В любом случае, я уверен, что рискнуть нам стоит.

– Правда?.. Что ж, может быть, вы и правы.

Она приблизила свое лицо к Глебу и нежно поцеловала его в израненные губы.

Дождь за окном превратился в настоящий ливень. Дождевые струи хлестали по оконному стеклу, отбивали дробь по жестяному подоконнику. Снаружи бушевала стихия, но шум дождя, как всегда, действовал умиротворяюще.

Он сидел в кресле, вытянув перед собой ноги и запрокинув голову назад, и слушал дождь. В шуме дождя ему слышался невнятный шепот, и в этом не было ничего странного. Ведь ОНИ только так и могут говорить с живыми – в шуме дождя, звоне падающей воды, шелесте листвы, скрипе половиц… И порою голоса их звучат более внятно, чем весь этот живой, многоголосый, отвратительный шум, который преследует человека с рождения до смерти.

Человек в кресле пошевелился. Открыл глаза и посмотрел на окно, подсвеченное уличным фонарем. На миг ему показалось, что капли, усеявшие стекло, складываются в буквы и слова.

Он встал с кресла и подошел к окну. Там, за окном, кто-то был. Кто-то стоял во мраке, заглядывая в окно. Неясный силуэт, который был чуть светлее окружающей его ночной тьмы. Глядя на этот силуэт и стараясь не потерять его во мраке, он приник к холодному стеклу – прижался лбом, положил на него ладонь, чувствуя кончиками пальцев живительный, бодрящий холод.

Сегодня тьма была снова не страшна. Совсем не так, как вчера… И не так, как будет завтра.

Завтра тьма снова станет зловещей и страшной. Она войдет в него, сделает его своей частью, поглотит его и обезличит. И поэтому он боялся кромешной тьмы. Так сильно, что никогда не гасил свет полностью.

Свет… Его не могло быть много или мало. Достаточно было полоски света под дверью. Но стоило свету исчезнуть, стоило тьме вытеснить из своей страшной утробы последний блик, как тьма эта мгновенно наполнялась чудовищами.

Шорохи, чудящиеся ему по ночам, были зловещими и угрожающими. Иногда, просыпаясь по ночам, он отчетливо слышал их, и тогда его кровь холодела в венах, а сердце цепенело в груди. И в этих шорохах, доносящихся из темноты, ему чудился шепот чудовищ, которые все ближе подступали к его кровати, обещая лишить его жизнь всяческого смысла и превратить ее в кошмар разочарований и несбывшихся надежд. И тогда он молил об одном – о том, чтобы этот шепот утих и чтобы чудовища, таящиеся во тьме, оставили, наконец, его в покое.

Но сегодня этого не будет. Сегодня тьма дружелюбна, потому что во тьме этой он видит силуэт, который светлее окружающего мрака – светлее и сильнее.