Самозванцы - Дмитрий Шидловский

— Верно, не про страх. Ребята-то твои все вразнобой ходят. Залп разом дать никак не могут. Ладно, сам знаю, что молодняк тебе дал. Так ты ведь строю их и не учишь совсем.

— Как же не учу? — возмутился Крапивин.

— Да маршируют-то они у тебя как немцы, спору нет. Только к бою в строю они у тебя вовсе не готовы. Не понимаешь ты, вижу, зачем строй в бою нужен. Видать, вы там у себя, в Сибири, каждый вразнобой бьетесь. С тамошней мордвой, может, так и можно. Но здесь-то ляхи.

— А что ляхи?

— А то, — с укоризной проговорил Федор, — что я уж двадцать пять годов воюю. И свеев бил, и татар. А батька мой, тот еще с ливонцем повоевать успел. Но и он говорил: нет ничего страшнее ляшской конницы в атаке.

— Ужель страшнее нашей? — спросил Крапивин. Разговор явно приобретал интересный оборот.

— Куда как страшнее. А наша конница, она тьфу, — Федор сплюнул на снег. — Завсегда, когда с ляхами и татарами бьемся, только мы, стрельцы, выручаем. А мы на поле сильны строем да единым залпом. Только так от конников отбиться можно. Одиночный выстрел супротив кавалерийской лавы — что комара укус. Отдельно стоящему стрельцу голову с плеч мигом снесут. А вот как встанет полк, аки стена, да залп единый даст, вот тут-то ляху и тяжко будет. Уразумел?

— Уразумел, — с вызовом ответил Крапивин. — Ты скажи лучше, почто стоим да на самозванца наступать боимся? Пятьдесят тысяч здесь, а у него-то только пятнадцать. Три дня друг против друга стоим и в бой не идем. Мнишек, вон, над нами потешается. Он татарский отряд, что на службе у государя, разгромил, а мы стоим как ослепли. Али так страшных ляхов испугались? Так не много их там. Тот пленный, которого я приволок, сам сказал: поляков тысячи полторы конных шляхтичей, да пехоты польской тысячи три. Остальное казаки малоросские да беглые от московского царя. Авось как справимся.

— А ты себя умнее воеводы нашего, боярина Мстиславского, числишь? — резанул Федор.

— Не числю, — огрызнулся Крапивин. — Я понять хочу. У нас более чем трое на одного. В чем дело?

— Ладно, не злись, — вдруг смягчился Федор. — Мстиславский и впрямь воевода умом не сильно крепкий. Но ты боец справный, да далеко от Москвы, видать, жил. Ты хоть башкой своей подумай, почему все города окрест самозванцу присягнули.

— Испугались, — неуверенно проговорил Крапивин.

— А раньше не боялись? Ляхи от века сюда ходят. Сколь раз бывало, что и городки штурмом брали. Но завсегда пограничные ратные люди здесь насмерть стояли. Коль города теряли, в леса шли и оттуда урон ворогу наносили. А кто изменял, тех по пальцам перечесть. Из Москвы больше люду к ляхам переметнулось, чем из Смоленска да здешних городов. А тут вдруг город за городом спужались? Сам-то помысли, могло ли так быть? Стало быть, признали они Дмитрия природным царевичем.

— Так что же, Мстиславский войску своему не верит? — удивленно спросил Крапивин. — Так тем паче стоять нельзя, а то изменники против тебя обратятся. Наступать надо или отходить.

— Может, и не верит, — негромко произнес Федор, — а может, и сам сомневается.

— В самозванце?

— Кто ведает, самозванец он или царь наш природный? Не может же господь на Русь так осерчать, что без природного государя нас оставить. Может, все же было чудо и спасся царевич Дмитрий Иоаннович.

Федор перекрестился.

— Так ведь Борис-то Годунов всем народом избран, — заметил Крапивин.

— Дурак ты, — ощерился Федор. — Это у вас, в Сибири, атаманов кругом избирают. А царь на Руси — он природный, богом данный. Власть его от господа, а не от людей. Право его на престол от рождения, а не от людского хотения.

Крапивин был изумлен. Он вдруг понял, насколько велик разрыв между его оценкой событий и тем, как смотрели на вещи люди, живущие здесь. А еще у него возникло одно неприятное чувство — ни с чем не сравнимое, которое он испытал лишь однажды, в тысяча девятьсот девяносто шестом, в Грозном. Тогда он прибыл со своим отрядом для выполнения задания в расположение грозненского гарнизона и был поражен атмосферой, царившей там. Нет, там не было какого-то особого разгильдяйства или бардака, превышавших обычные для Российской армии конца двадцатого века. Гарнизон жил своей обычной жизнью, караулы, блокпосты и части были расположены в соответствии с уставами, Но было нечто, что заставило Крапивина забеспокоиться. Он понял: никто из находившихся тогда в Грозном военных не хотел воевать. Им было плевать на бойню, в которую их втянули нефтяные короли «новой российской демократии». Они не видели смысла в войне. А чеченцы воевать хотели, и Крапивин это знал. И именно тогда подполковник понял, что если чеченцы ударят, то, несмотря на отсутствие превосходства в технике, возьмут город. И он не ошибся: все, что он предвидел, сбылось ровно через месяц. И ничего нельзя было сделать. Дело заключалось не в количестве войск и наличии техники, не в диспозиции частей. Дело было в глобальном нежелании российских солдат воевать.

«Но там хоть было четкое деление: «наши» — «не наши», — подумал Крапивин. — Перед нами были чеченцы, другой народ. Каждый знал: предать он может, но чеченцем не станет никогда. И те ненавидели русских, считали нас оккупантами, неверными. А здесь все свои, русские. Спор идет, по сути, за престол. Для этих людей решается вопрос, какой царь «природнее». Любой может перебежать к противнику и стать там «своим». Пока они колеблются. Но что будет дальше? Вот она, смута! Нет, прав Игорь, смута не в делах. Смута в головах. И она уже началась. Войско не готово сражаться. И если нас завтра атакуют, то побьют непременно».

Федор по-своему истолковал молчание подчиненного.

— Ты не тушуйся, — пробасил он. — Не нашего это ума дело. Про то пусть воеводы мыслят, идти ли на сечу, али ожидать. А самозванец тот али нет, мыслю я, знамение нам будет. Не оставит нас господь без помощи.

— Так, а пока знамения нет, что делать? — спросил Крапивин. — Мы же люди ратные. Как же воевать, если в свое дело не веришь?

— А ты воюй, — спокойно ответил Федор. — Ляхам да казакам малоросским завсегда урон нанести к пользе. Спокон веку они окраинные земли наши разоряют. А вред государю природному допустить Господь не позволит. Ладно, много слов говорим. Я тебя за одним звал. Запомни, в бою все должны действовать как один. Что я скажу, то и делайте. Тем сильна армия московская, что воевод своих слушается.

— От чего же тогда в войне Ливонской ляхам да шведам уступили? — Крапивин решился выжать из командира максимум информации. — Ужель воин русский тамошним воинам уступает?

Федор исподлобья посмотрел в глаза десятнику. Хоть Крапивин и был на голову выше своего командира, но чувствовалось, что сотник в полной мере ощущает над ним свое превосходство.

— Будь на твоем месте другой, — сухо заметил он, — били бы тебя уже батогами. И впредь укороти язык. Негоже простым воям на людях дела царей и бояр обсуждать. Но нынче я тебе скажу. Скажу, как сам мыслю. Сильны они каждый в своем. Но на их силу у нас своя сила есть. Ляхи и татары, положим, в конной атаке сильны. Так на то у нас строй и залп есть. Шведы огненным боем сильны, так мы их в сече взять завсегда можем. Духом воинским мы никому не уступаем. Только знаю я один обычай у ляхов. Ежели гетман в битве неумело рать повел, не водить ему больше войска. У татар, ежели мурза дурь на ратном поле показал, удавит его хан. Ежели свейский полководец дураком себя проявит, так король его из армии изгонит, а может, и казнит. Воевод в этих царствах по умению их и разуму назначают. А у нас по родовитости. Ты-то в Сибири воевал. У вас в атаманы тех, кто поспособнее, выкликали. А здесь, ежели еще при Иване Третьем кто из Мстиславских в каком походе верховным воеводой был, а кто из Басмановых при нем воеводой правого или левого крыла, так и нынче не бывать никому из Басмановых начальствующим над Мстиславскими. И будь нынешний правнук Мстиславского дурак дураком, а Басманов воеводой от бога, рать поведет Мстиславский. По обычаю так. Вот и бывает, что их воевода нашего проворнее да сметливее оказывается. А про Ливонскую войну, ежели знать хочешь, там и иная причина была. Грозен был царь Иван. Многих воевод, толк в битвах знающих, он в измене объявил да казнил. Не ведаю я, была ли там измена, али ошибся государь, только остались при дворе одни трусы да наветчики, — он понизил голос. — Вон, как Бориска Годунов. Тот ведь тоже к престолу не ратными подвигами, но лестью и холопством приблизился. Через дочку свою, которую за царевича Федора в жены выдал. А рать вести некому было. Сам Иван от Батория бегал, татарам на разорение Москву отдал. Не того он боялся, что слабее его воинство, а того, что свои воеводы предадут. От того и извел всех сильных. И нынче на Москве потомки не тех, кто бился, а тех, кто наветами себе мошну набивал. Служил я на Москве пять лет, видел бояр многих, люд служилый. Так я тебе скажу: нет, почитай, среди них больших и сильных. Душонки мелкие одни. Всех, кто воевать годен, на пограничье сослали, под татарские да ляшские сабли. Ты почему думаешь, украинские города, как один, ему присягнули? — Федор махнул рукой в сторону лагеря Отрепьева. — Не из страха. Просто ведают, что при Борисе им хода в чины нет. А государь природный, он, глядишь, истинных-то бойцов заметит и приблизит.