Смерть Ленро Авельца - Кирилл Валерьевич Фокин

кабинетах, в кулуарах Ньюарка или с трибуны Генассамблеи – в крайнем случае на частном балу, в окружении спонсоров и лоббистов.

Но Тэкера Акияма стоит в Шанхае, стоит в бледно-белом свете прожекторов, и телесуфлёр молчит – текста нет, речь «пишется» здесь и сейчас. Дождь усиливается, но она запретила раскрывать над собой зонт – стоит и мокнет в чёрном костюме и в красном плаще, капюшон назад, голова высоко.

Когда она начала говорить, её речь смотрели 3,5 тысячи человек. Сейчас – 115 миллионов. «S-Group» делает бешеные деньги на рекламе, но, думаю, даже Икрима Савирис не вспоминает сейчас о деньгах.

Придумал ли это Авельц, или всё решила она сама – перед нами новый генсек Организации.

35. Керро Торре: видеозапись интервью, выдержка

Нет, я никого не боюсь. Какого чёрта? Столько лет прошло, я теперь буду говорить, что думаю, и наплевать, что они скажут. Я работал в Ньюарке, когда косоглазая гувернантка учила её на горшок ходить. Я воевал с Джонсом, я строил Организацию. Они поливают меня грязью, но Армия Земли – я её сделал, Уэллса – я ездил арестовывать. Я никого не боюсь. Мне вообще плевать. Хотите об Авельце? Давайте об Авельце. Правильно, что вы ко мне пришли.

Торре сидит на открытой террасе своей виллы в эко-долине Сот-де-Чера-2, Испания, провинция Валенсия. Пока он был президентом Южной Америки, оппоненты из коренных латиноамериканцев успели прозвать его «монстром из Валенсии». Прозвище не соответствует действительности: Торре родился в Сеговии, а детство и юность провёл в Мадриде. В Валенсии он однажды выступал на митинге, и видео этого выступления собрало 40 миллионов просмотров и сделало его знаменитым. Теперь он обосновался здесь, в насмешку над своей кличкой – экс-генсек вовсе не чужд самоиронии.

Интервью он даёт ранним утром, только вернувшись с пробежки вокруг небольшого озера, на которое с террасы открывается умиротворяющий вид. Торре десять раз обежал озеро и пять раз переплыл, и теперь отдыхает, сидя в плетёном экологически чистом кресле в экологически чистом белом халате, подставив сохнущие длинные кудри и бороду накаляющемуся солнцу. Он пьёт экологически чистый кофе, только что сваренный служанкой, говорит бодро и уверенно, а загорелая кожа пышет здоровьем.

Не знаю, что имел в виду Авельц, когда писал, что Торре потолстел и облысел, перестал заниматься спортом и увлёкся наркотиками (5, «Война в Южной Африке»). Возможно, я чего-то не знаю, но сейчас у него на руке пластырь здоровья, тело подтянутое и стройное, а волосы ото лба до загривка – сплошная седая грива.

Он вальяжен, но резко отказывается от сигареты, принесённой служанкой, и признаётся, что уже давно пытается завязать – после ухода с поста генсека стрессов стало меньше и появилось время для работы над собой.

Я отлично знаю Авельца. Он ведь начинал у меня. После Аббертона, будь он трижды проклят, он пришёл сразу ко мне. Я руководил… как же оно называлось… Короче, мы искали способ пробить Армию Земли. Авельц рос у меня на глазах. Он был моим протеже. Я хотел, чтобы он и дальше работал со мной, но он предпочёл этого козла Уэллса. Романтика взыграла, Уэллс умел очаровывать молодых. Что я мог ему предложить? Разборки по бюджету? Агитацию? Гнусь политики верхних эшелонов? А Особый комитет, спецслужба, да, рыцари жучка и кинжала… Тайная полиция, пятая стража!.. Ну, он меня и кинул.

Я не сильно расстроился.

Авельц был непростым подчинённым. Ненавидел командную игру. И по горизонтали, и по вертикали. Не умел подчиняться. Безукоризненный исполнитель, но только если ему поручить нечто, за что он сам хочет взяться. Он никогда напрямую этого не говорил. Он предпочитал изъясняться с начальством намёками. Чтобы руководить Авельцем, эффективно руководить, нужно было эти намёки считывать. Но знаете что, я зам генсека, на мне двенадцать миллиардов землян, мне что, делать больше нечего, его намёки считывать?

У него всегда было своё ви́дение. И он патологически не мог воспринять твоё. Начальник ты, подчинённый, коллега – хрен ты его переубедишь. Команды для него не существовало. Обменяться информацией, спросить совета, ждать директивы – ни фига.

Если бы он умел играть в команде, он стал бы великим политиком. Если бы он умел прятать своё эго… Послушайте, я нежно люблю птенцов Аббертона, но ведь их там портят. Всех этих золотых мальчиков, Аббертон их ломает, впихивает какие-то невероятные объёмы информации, и это всё очень круто, но… Вот ты на него смотришь, и сразу понятно: о – Аббертон! Он идёт, у него крылья за спиной, костюм, ему двадцать пять, а он всё знает, он тебя презирает, хоть ты начальник, и коллег своих презирает, и всё ему уже надоело. Его гложет скука. Он-то знает, как всё изменить, но у него нет собеседников. Ну ладно, на равных он поговорит с сокурсниками, но они же все завистливые мизантропы, они не общаются друг с другом. И вот он один – такой крутой, ему даже не надо менять мир, мир сам меняется от его взгляда.

Вот такой был Авельц. Наглый. Борзый. Умный, скрывал, что наглый и борзый, но мы хоть и аббертонов не кончали, мы таких-то чуем за версту. Которым всё мало, понимаете?

И вот Авельц, ты даёшь ему поручение, и всё, он пропал, и ты хрен узнаешь, исполнил или нет. Может и исполнил, но по-другому, скажет: «Я так вижу». Как художник, ага? Он думал, политика – это искусство. А это ремесло, я считаю. Как на скотобойне, как в холодном цеху. Это разделывать туши. А Авельц считал, это рисовать или писать роман… Да, он ведь так и сделал из своей жизни роман, ага? Я, правда, не читал. Мне это не надо. Я и так знаю всё, что он там пишет.

Вот моя молодость, моя биография – нас-то с Мирхоффом ковала улица, митинги, нас ковала толпа. Первые покушения, а мы плевали, мы не брали охрану, денег не было, а полиция отказывалась. Уличная политика, бои без правил, право сильного – вот настоящая школа. Вот этого у Авельца не было совсем. Он вообще не понимал, как это, когда Уэллс таскал его в страны типа Афганистана, он психовал и пытался сбежать. Мне рассказывали, он так впервые и в Шанхай-то попал. Там митинговал этот Джонс, его тогда никто не знал, и нам нужен был там свой человек, чисто формально. Ну а Авельц сидел в Афганистане и из трусов выпрыгивал, чтобы только смыться оттуда… Что-что? Так начинаются его «Воспоминания»? Ну,