Черепаший вальс - Катрин Панколь

— Раз ты выше меня на восемнадцать сантиметров, значит, твои шаги на восемнадцать процентов длиннее моих. Если будешь двигаться в том же темпе, я быстро отстану, и мы не сможем поговорить…

— А кто сказал, что я хочу с тобой говорить? — буркнул он.

— Ты. Только что.

Он молча несся вперед, волоча ее за собой.

— Ты хочешь, чтобы я свалилась? — спросила она, запыхавшись.

— Отвали, достала.

— Это не аргумент! Права твоя бабушка, пора браться за учебу, у тебя словарный запас истощился…

— Задолбала уже!

— Еще того лучше!

Они шли и шли. «What a glorious day! What a glorious day!» — напевала про себя Гортензия. Утром она получила лучшую отметку в классе по стилю, а для вечерних занятий нарисовала элегантную бутоньерку. Другие ученики ее скоро возненавидят. У нее было врожденное чувство стиля, но она упорно работала над техникой; ей запала в голову фраза, вычитанная в журнале: «Стилист, пренебрегающий техникой, — всего лишь иллюстратор».

— Даю тебе время успокоиться до следующего перекрестка. Там наши пути расходятся. У меня каждая минута на счету.

Он остановился так резко, что она налетела на него.

— Я хочу заниматься музыкой, это единственное, в чем я уверен. Я не курю, не пью, не ширяюсь, не шатаюсь по магазинам за шмотками, не созерцаю свой пуп, уповая на Бога, мне не нужна роскошь, но я хочу заниматься музыкой…

— Ну вот так ей и скажи.

Он пожал плечами и гневно взглянул на нее с высоты своего немалого роста. Его взгляд походил на грозовую тучу.

— Я успею достать громоотвод или ты меня сразу испепелишь? — спросила она.

— Как будто все так просто, — сказал он, поднимая глаза к небу.

— А мама твоя что говорит?

— Делай, говорит, что хочешь, время пока есть…

— И она права!

Он присел на парапет, поднял ворот плаща, словно спрятался в него. Вид у него был трогательный и растерянный, черные кудри упали на глаза. Она села рядом.

— Слушай, Гэри, тебе крупно повезло — ты можешь делать все что угодно. У тебя нет проблем с деньгами. Кто, как не ты, может попытаться делать в жизни то, что действительно интересно?

— Она не поймет.

— С каких это пор ты позволяешь, чтобы кто-то другой решал, как тебе жить?

— Ты ее не знаешь. Она так просто не отступится. Начнет давить на маму, та начнет винить себя за то, что не занимается мной «всерьез», — он нарисовал в воздухе кавычки, — и вмешается.

— Попроси у нее отсрочки на год…

— Но одного года мало! Чтобы стать музыкантом, нужно время… Я же не на кулинарные курсы хожу!

— Запишись в музыкальную школу. Хорошую, солидную музыкальную школу…

— Она об этом и слышать не захочет.

— Не обращай внимания!

— Это легче сказать, чем сделать!

— Странно, до сих пор мне и в голову не приходило, что ты можешь быть лузером!

— Ха-ха-ха! Как смешно.

Он склонил голову, как бы говоря: ну давай, вперед, добивай лежачего, раздави меня презрением, ты в этом деле мастерица.

— Ты даже попробовать не хочешь. Раз это твое призвание, докажи, что все серьезно, и она тебе поверит. А так выходит, ты сдался, не успев выйти на ринг!

Они молча переглянулись.

— А ты всегда так и делаешь? — спросил он, не сводя с нее глаз, словно ее ответ мог изменить всю его жизнь.

— Да.

— И получается?

У нее даже мурашки побежали по спине — настолько серьезным был его взгляд.

— Всегда. Но надо вкалывать. Я хотела диплом с отличием — я его получила, хотела поехать в Лондон — поехала, хотела поступить в эту школу — меня приняли, и теперь я стану известным стилистом, а может, знаменитым модельером. Никто не заставит меня свернуть с пути ни на сантиметр, потому что я так решила. Я поставила себе цель, это довольно просто, ты сам знаешь. Когда ты всерьез что-то решаешь, это всегда удается. Если сам в чем-то уверен, то можешь убедить кого угодно. Даже королеву.

— А еще какие-то цели ты себе поставила? — спросил он, чувствуя, что нужно ловить момент, что она временно ослабила защиту.

— Да, — без колебаний ответила она, твердо зная, на что он намекает, но не желая отвечать.

Они по-прежнему смотрели друг другу в глаза.

— И какие же?

— Not your business![60]

— Нет уж, скажи…

Она покачала головой.

— Скажу, когда добьюсь!

— А ты, конечно, добьешься.

— Конечно…

Он загадочно улыбнулся, словно уступая — да, возможно, она права, но судить об этом рано. Еще не время. Остались кое-какие формальности. И на миг оба замерли в торжественном молчании, оказались в доселе неведомом мире — мире самозабвения. Их души впитывали друг друга, они ощущали мягкое, бархатистое касание сердец и могли без слов сказать, что каждый из них думал. Они все сказали глазами. Так, словно ничего и не было или пока не должно было быть… В этом бархатном мире сердец они станцевали танго, их души нежно поцеловали друг друга в губы, а потом они выпали обратно, на улицу, где гудели машины, а прохожие поднимали с земли недоеденные пончики.

— Ладно, подведем итоги, — сказала Гортензия, ошеломленная этими немыми признаниями. — Для начала ты находишь хорошую музыкальную школу. Делаешь все, чтобы тебя туда приняли. Будешь работать, работать…

Он смотрел на нее и слушал, каким будет его будущее.

— Потом имеешь разговор с бабушкой и берешь верх… У тебя будут серьезные доводы, ты не сидел как пень, а делом доказывал, что это твое призвание, а не просто хобби. Это произведет на нее впечатление, и она тебя выслушает. Ты слишком беспечный, Гэри.

— Тем и симпатичен, — усмехнулся он, взмахнув над ней длинными руками, как будто продолжал немое танго.

Она отстранилась и серьезно продолжала:

— В девятнадцать лет — да. Но лет через десять ты будешь облезлым, циничным, никому не нужным симпатягой. Так что возьми себя в руки и докажи всем, что они могут тебе доверять…

— Иногда мне вообще ничего не хочется. Хочется быть белкой в Гайд-парке…

Поднялся холодный ветерок, у Гэри покраснел кончик носа. Он с силой засунул руки в карманы, словно хотел их прорвать, ковырнул ботинком землю, на миг задумался, явно завершая долгий внутренний монолог. Гортензия с любопытством наблюдала за ним. Они знали друг друга так давно; у нее не было человека ближе, чем он. Она подошла к нему, взяла под руку, положила голову на плечо.