Про Иону - Маргарита Хемлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А там одного серебра на сотни рублей. По тогдашним ценам. Помимо исторической памяти.
Я ничего не сказала. У меня язык отсох. Как Бейнфест приказал, так и отсох. Я отошла далеко-далеко в сторону. А в какую — лучше не размышлять.
Но дело не в этом.
Наутро домработница Бейнфеста позвонила с извещением: Натан Яковлевич умер.
На похоронах ни я, ни Марик не были — так распорядился покойный.
Его домработница — обыкновенная, деревенская, зашла к нам, принесла ключи, жировки, свидетельство о смерти. Попрощалась, как будто заходила продать крынку молока, и пошла себе в неизвестном навек направлении.
Но дело не в этом.
Нина Рогулина бывала у нас почти каждый день. Они с Эллой очень сдружились. Элла верховодила, Нина подчинялась.
Марик работал в мастерской на Арбате и дома по вечерам.
Починил наконец-то шахматные часы. Хвастался.
Я стучала на машинке, ничего не слышала вокруг. И молчала.
Как-то рано утром раздался крик Эллы.
— Мамочка! Мамочка! Помоги! Спаси меня, мамочка! Я умираю!
Я в полусне бросилась к ней.
Элла сидела на кровати. Толстые ноги раздвинула так, что было видно — вся в крови. То есть сначала я подумала, что Элла налила краски. Может, специально, может, случайно.
Она говорила быстро, громко, шепотом:
— Я ничего там не делала. Честное слово. Оно само. Из меня выходит кровь. Я умираю, мамочка. Я умираю. Я хотела в туалет по-маленькому. Только по-маленькому. Оно само. И животик болит, и спинка болит.
Элла говорила, как маленькая девочка. Как в те времена, когда я была с ней счастлива на море и она была худенькая и красивая.
Я крикнула Марику, чтобы вызвал скорую.
— Доченька, успокойся! Ничего страшного. Сейчас врач приедет.
Про гнойный аппендицит подумала, про прободение какое-нибудь подумала, черт знает про что подумала. А про месячные не подумала.
Скорая приехала быстро. Тогда еще пробок не было.
Посмотрели, успокоили.
Врач — старая женщина, отвела меня в сторонку и говорит:
— У девочки рано началось, ничего страшного. Бывает. Раннее созревание. Объясните ей по-матерински, по-женски.
Я извинилась, что, получается, напрасно побеспокоили.
Но врачиха заверила:
— Лучше лишнее побеспокоить. И знаете, ей запомнится такой факт. Это все-таки событие в жизни каждой женщины. Рубеж.
Я прилегла рядом с Эллой на ее кровать. Прямо на испачканную простыню.
Прижала девочку к себе и сказала:
— Доченька, ты теперь будешь совсем другая. Прошлое ушло вместе с кровью. У каждой женщины уходит. И у тебя уйдет.
Элла лежала рядом, вроде просто обнимала меня за шею, а вроде душила.
— Ой, мамочка, я так тебя люблю! Так тебя люблю! Я девочкам в классе расскажу, они не поверят. Мы обсуждали, но некоторые говорили, что бывает не у всех. А только кто красивый, и будет выходить замуж, и ложиться с мужем в постель. Чтобы потом делать детей. Я уже все знаю.
Я попыталась отодвинуться, но Элла крепко держала меня всей рукой, согнутой в пухлом локтике.
Вся моя жизнь сосредоточилась на буквах и цифрах. Я не покупала себе обновок, хотя у меня появились приличные деньги, никому не подотчетные. Тратить их не хотелось.
Из Остра вестей не поступало.
От Миши — раз в две недели короткая записка незначащего содержания.
Так прошел год.
Из Остра — ничего.
Я не беспокоилась, так как понимала, если что — сообщат.
Всегда каким-то образом если что — сообщают.
В отпуск Миша не приехал.
Написал, что отказался по уважительной причине, которую объяснять по военным соображениям не имеет права. В семьдесят первом осенью мы ждали его возвращения. Но он написал, что с товарищем направляется в Мурманск устраиваться на рыболовный сейнер — их там ждут.
Да. Ветер странствий.
На родительские собрания в школу к Элле ходил Марик и приносил мне односложные вести:
— Нормально.
Что нормально, кому нормально?
Ладно.
Элла рисовала днем и ночью. Иногда я заглядывала в ее комнату и смотрела.
Ничего не понимала. Но Зобников время от времени звонил и хвалил. С ним у меня установились странные отношения. Телефонные беседы он вел, только когда был выпивший. Я почему-то его слушала.
Однажды мы столкнулись на улице возле булочной, через дорогу от нашего дома. Он ел калорийку. Увидел меня, застеснялся.
Я его ободрила улыбкой и заговорила первой:
— Вот и встретились. А то по телефону и по телефону. Как моя Эллочка? Какие новые успехи?
— Успехи замечательные. Найдите ей хорошего частного учителя. Ей надо поступать в художественную школу. У нее будущее. — А сам недоеденную булочку засунул в карман и вытер руку о пиджак.
— А вы что же, Петр Николаевич, не учитель, что ли? — Мне хотелось продолжить в шутливой форме, но Зобников помрачнел.
— Какой я учитель? Ей нужно устраивать блат уже сейчас. Ей нужен член Союза художников, со связями. А у меня связей нет.
— Так помогите, найдите, порекомендуйте.
— Буду стараться.
И поклонился, вроде я ему поставила задачу как старшая по званию.
Я засмеялась. Не от веселья, а от жалости. Немолодой человек, ест булку на улице. Пиджак засаленный. Туфли скособоченные. Рубашка мятая. А ведь учит прекрасному. Каково ему в подобном виде.
— Давайте с вами прогуляемся, Петр Николаевич.
Я предложила в надежде, что он откажется. Не отказался.
Гуляли долго: и по Пятницкой, и по Ордынке. Молчали.
На Ордынке Зобников говорит:
— Вот тут у меня товарищ по академии работает. Реставратор. Зайдем сейчас, я с ним познакомлю. Он перед вами, Майя Абрамовна, не устоит. А он знаменитый. Он для Эллы кого-нибудь найдет.
Зашли за кованую ограду. Бывший монастырь, церковь. Все обшарпанное, облупленное.
В одной из комнаток — тот самый друг-реставратор. Зобников меня представил.
Так я познакомилась с удивительным человеком.
Юрий Васильевич Канатников вошел в мою жизнь вихрем. Он покорил меня своей внимательностью, культурой, широтой кругозора. Как и предполагал Зобников, Юрий влюбился в меня практически с первого взгляда. Несмотря на свой немолодой возраст.